Телефутуризм – ориентация на отдаленное будущее

Автор: Фрумкин Константин Григорьевич
Темы: методология и гносеология прогнозирования, философия

В известной книжке Карла Поппера «Нищета историцизма» Поппер отвергает историцизм как уверенность, что история развивается по определенным законам, которыми можно овладеть, и благодаря этому заняться глобальной перестройкой общества. Если бы Поппер при этом призвал вообще отказаться от сознательного вмешательства в социальную жизнь – он был бы по крайне мере логичен, но Поппер признал возможность «социальной инженерии» – то есть частных улучшений отдельных социальных институтов. Между историцизмом, который Поппер отвергает, и социальной инженерией, которую он признает, нет существенной разницы – и то и другое представляет собой попытку изменить социальную реальность на основе знаний о ней. Обе установки предполагают прогнозы – но историцизм более стратегические, а социальная инженерия – более тактические. Разница только в масштабе, и границу между масштабами разного порядка можно провести лишь интуитивно – историцизм оправдывает глобальные социальные эксперименты, вроде большевизма, социальная инженерия предполагает куда менее амбициозное реформаторство. Историцизм мыслит веками – социальная инженерия не пытается заглянуть дальше, чем на несколько лет. Нет никаких априорных критериев того, где кончается достоверные знания об обществе, где кончаются достоверные прогнозы будущего, и какого максимального масштаба может достичь социальная реформа.

Во всяком случае, ни Поппер, ни позднейшие мыслители нам ничего определенного о рациональных правилах проведения подобных границ не сообщают.

И все же, эта граница, видимо существует, поскольку при её переходе ориентация на отдаленную по времени цель, на будущее состояние общества начинает приобретать свойство религиозной веры – ориентация на будущее начинает сопровождать энтузиазм, являющийся симптомом того, что речь идет не об обычном прогнозе и целеполагании, а о более сложном и комплексном культурно-психологическом явлении.

В книге Бердяева «Смысл творчества» высказывается мысль, что современную культуру, мораль и науку характеризует «пассивизм», то есть стремление приспособиться к действительности, в то время как истинное творчество должно не приспосабливаться, а творить новую действительность взамен существующей. Мысль эта звучит довольно странно, поскольку всякому очевидно, что наука «приспосабливается» к свойствам существующего мира именно во имя его изменения. Именно поэтому Василий Зеньковский в рецензии на книгу Бердяева весьма здраво замечет, что «никакое объективное творчество для нас неосуществимо без известного приспособления к данности, и в психологии творчества нет противоположности между объективным творчеством и приспособлением, а есть лишь органическая связь двух моментов», и в частности, «наука, хотя она всюду «приспособлялась» к мировой данности, пыталась познать мир, как он есть – не теряет от этого своего творческого характера» _ ¹. Точно такое же возражение Бердяеву на месте Зеньковского сделал бы и любой разумный человек. Творчество, отвергающее законы реальности может быть понято только как чудо, причем чудо, предваряемое верой: вопреки законам реальности, верующий ступает на поверхность моря – и идет по воде, ступает в пропасть – и вопреки силе тяготения, идет по воздуху.

Речь идет о субъективном «отвержении» законов реальности, нежелании с ними считаться – ради прорыва к цели, для достижения которой законы реальности не имеют значения.

Такая цель должна быть или совсем нереальной, достижимой лишь через чудо – либо слишком далёкой, так что о влиянии законов реальности на ее достижение невозможно сказать ничего достоверного.

Бердяев, говоря о творчестве, отказывающем приспосабливаться к реальности, фактически описывает психологию ориентации на очень отдаленные цели. Чем более отдаленной является цель – тем менее вероятной является ее достижение, тем менее достоверно можно сказать что-то определенное о ее достижимости. Идя по этому пути – пути снижения достоверности – мы достигаем некоторой точки, после которой прогнозируемое будущее становится настолько сомнительным, что ориентация человека на отдаленную цель фактически возвращается к самому человеку: важной становится уже не цель, а порожденное некими причинами желание человека действовать так, как будто цель достижима. На человека влияет не будущее, а вера в будущее, но эта вера порождена не будущим. Такую специфическую ориентацию на отдаленные цели можно было бы назвать телефутуризмом – имея в виду, что это ориентация не просто на будущее, но на будущее именно отдалённое. В понятии «отдаленного будущего» слово «отдаленность» говорит не о дате, а о специфике человеческого отношения к предполагаемому состоянию мира – когда оно представляется наполненным ценностями исполненных желаний и сбывшихся надежд, но когда его существование представляется сомнительным, в силу чего знание о нём подменяется верою. При этом, вопреки недостоверности прогноза, вера переходит в решительность практически корректировать свои действия, сообразуясь с перспективой достижения этой недостижимой цели.

Между ближайшим и отделенным будущем существует четкая психологическая граница – в ближайшее будущее человек действительно верит – то есть, верит, не осознавая, что верит, а думая, что знает. В отдалённое будущее человек верит религиозной верой – то есть верой осознанной и рефлексивной, осознающей свое отличие от знания и вынужденной подкреплять себя представлениями о достоинствах веры именно как веры. Пробуждение религиозного энтузиазма или появление имитирующих неадекватность энтузиазма злоупотреблений отмечает границу, отделяющую прогноз «просто будущего» от прогноза «отдаленного будущего». Стержневой элемент порыва к отдаленному будущему – мысленное «перепрыгивание» через все ведущие к нему препятствия, в том числе и через важнейшее из препятствий – осознание недостоверности прогноза, что такое будущее вообще, когда либо настанет или может настать.

Решимость достигнуть недостижимой цели принято называть утопизмом – но слово «утопия» слишком расплывчато и широко. Можно сказать, что телефутуризм есть разновидность утопизма – это утопизм, имеющий ярко выраженную темпоральную структуру. Но в то же время, темпоральная природа телефутуризма является лишь камуфляжем, скрывающим тот факт, что на самом деле, телефутуризм – это вообще не футуризм, а лишь особая форма субъективизма и эстетизма, совокупность выбранных человеком этических и эстетических императивов, требующих от него изменить свое поведение – но при этом нуждающихся в обоснование через отсылку к будущей, хотя и почти не существующей цели. Поведение, ориентированное на отдаленную цель в определённом смысле бесцельно.

Чем отдаленнее становится цель – тем более она уменьшается в размерах, в конце концов, она превращается в точку, но в этой точке находится «Я» прогнозирующего. Таким образом телефутуризм – это прежде всего личностное отношение к будущему. К отдаленному будущему невозможно быть равнодушным – можно либо не думать о нем вообще, либо иметь отношение глубоко личное, интимное, субъективное – и интенсивность субъективности замещает нехватку достоверности.

Возврат к личности человека возникает всякий раз, когда обоснование поступка помещается в явно фиктивную, исчезающую инстанцию – и лучшим аналогом «отдаленного будущего» здесь является Бог – он не присутствует, но он требует действий.

Примером тут могла бы послужить драма Жана Ануя «Томас Бекет». Она рассказывает об архиепископе кентерберийском Томасе Бекете, он был другом и верным слугой короля, но после получение сана архиепископа решил, что служит только Богу, и в результате противопоставил себя не только королю, но и церкви ( которая была вовсе не против сотрудничества с королём). Однако, сам Бекет неоднократно признавался, что Бог не говорит с ним, не отвечает на его вопросы. Из этого неминуемо следовало, что поступки, обосновываемые таким далеким и недоступным для коммуникации источником ценности как Бог, фактически обосновываются прихотью человека. И пьесе Ануя это разоблачает друг Беккета – король Генрих II, который говорит, что на самом деле Бекетом движет не Бог, а эстетика – с точки зрения архиепископа-ригориста эстетичным является сам жест, эстетично поступать «как должно» – а цель уже не имеет смысла.

Знаменитый лозунг Бернштейна «Цель – ничто, движение – всё», фактически описывает движение к отдаленной цели, ибо отдаленная цель – действительно «ничто», во всяком случае, она близка к «ничто» сама по себе – но она весьма существенная как принцип, перестраивающий сам процесс движения. Таким образом, фигура Бекета становится амбивалентной, до конца становится не ясным, ради чего он идет на конфликт с королём, ради чего принимает смерть – ради Бога, или ради своих представлений об эстетизме поступков. Но Бекет готов обосновывать свои поступки обоими способами – тем более, что на практике разница не велика. И тут мы видим, что телефтуризм, осознавший свою утопичность становится еще более неуязвимым для критики, поскольку получает возможность лавировать между футуристическими и эстетскими самообоснованиями. Если ему указывают на аморальность действий, телефутуризм оправдывается великой целью, а если ему указывают на недостоверность достижения намеченных рубежей, телефутуризм отвечает, что поступает по принципу «делай, что должно, и будь, что будет». И здесь нет никакого противоречия, ибо с самого начала ориентация на отдаленную цель была не более, чем категорическим императивом, знавшим лишь настоящее – но не будущее.

Точно так же идея Бердяева об активном творчестве может быть истолкована и как футуристическая, и как актуалистская. Сам Бердяев говорил, что эпоха творчества ещё не настала, но она придет – и эта будет то, что Иоахим Флорский называл «Эрой святого духа». То есть, абсолютное творчество невозможно сегодня – но только сегодня, оно должно быть рассматриваемо как цель, и если человек, не способен творить чудеса, не считаясь с законами мира, то он должен перестроить свою деятельность так, чтобы постепенно приближаться к состоянию находящегося за пределами власти законов чудотворца.

С другой стороны, Бердяев говорил о синхронном сосуществовании разных эпох, и это означает, что и сегодня человек может подняться до абсолютного творчества, и каковы бы ни были результаты его порыва – он должен, прежде всего отвергнуть власть законов, не бояться их – это может, например, принять форму религиозной веры в чудо, в то, что «для Бога всё возможно».

Таким образом, концепция абсолютного творчества, вне зависимости от того, помещаем ли мы его в будущее или настоящее, есть прежде всего перестройка настоящего – и перестройка тем более глубокая, что воплотиться эта цель в настоящем никак не может. Нереальные цели требуют более фундаментальных перемен, чем реальные, поскольку в деятельности по их реализации нет естественной границы – точки достижения цели, где стоило бы остановиться. Отсутствие естественной «точки финиша» превращает нереальную цель в императив бесконечных изменений.

И этот императив тем более суров, что ориентация на отделенное будущее часто означает враждебность настоящему: монах, ради грядущего райского блаженства умерщвляет плоть и отказывается от удовольствий. Большевики расстреливают всех, кто мешает наступлению коммунизма. Верящие в перспективы науки уменьшают социальные и военные программы ради финансирования научных пирамид Хеопса – программ освоения Марса и адронных коллайдеров.

Если отделённое будущее ничто – то в лице телефутуризм мы видим, как ничто, которому не удалось существовать, требует и от реально существующего если не исчезновения, то хотя бы минимизации. Это означает, что под личиной ориентации на отдаленное будущее скрывается совсем иная тенденция– воля к минимализму, воля к аскезе – но идеологией этого минимализма становится схема сообщающихся сосудов, где роль сосудов играют настоящее и будущее время: материя не просто умаляется – она перетекает из настоящего в будущее.

И для этого умаления есть прекрасное обоснование, порожденное именно мнимо-темпоральной структурой телефутуризма. Ценность будущего (коммунизма, райского блаженства, всеобщего изобилия) еще и потому представляется преувеличенно огромной, что у предполагаемого будущего счастья не просматривается конца. Применительно к коммунизму или царству Божьему на Земле, можно говорить о дате их установления – пусть эта дата будет не точная, расплывчатая, пусть это не конкретная дата, а переходный процесс, но начало у этих эпох счастья есть. А о конце, о завершении никто никогда не говорит – более того, в отношении религиозных вариантов «Золотого века» прямо подчёркивается, что они будут нескончаемыми. Если никто из тех, кто компетентно говорит о приходе светлого будущего, не поднимает вопроса о его сроках и завершении, всем доверяющимся подобным миллениаристским концепциям не остается ничего другого, как считать, что светлое будущее приходит «навсегда». А если так, то эпоха светлого будущего может быть рассматриваемая как обладающая потенциально-бесконечной ценностью. Таким образом, нет таких жертв, которые бы не стоило приносить в настоящем ради будущего – поскольку бесконечно текущее будущее позволить дать сколько угодно большую компенсацию этих жертв, как бы они не были велики. И если вам кажется слишком большой ценой убийство тысяч ради счастья миллионов – то можно столь же легко пообещать счастье миллиардов. Темпоральность делает телефутуризм нечувствительным к жертвам, а эстетизм придает ему страстность – ужасное, но по своему продуктивное сочетание.

______________________________________________________________________

Примечания

1. Зеньковский В.В. Собрание сочинений. Том 1. О русской философии и литературе. М., 2008. С.80-81