Бес утопии

Автор: Эрлих Сергей Ефроимович
Темы: мораль, природа человека

 

Фобия Кроноса и фобия Мальчика-с-пальчик

Люди мечтают о лучшем будущем. Возможны две модели воплощения мечты: «индивидуалистическая» — повышение статуса в существующих социальных условиях, «коллективистская» — изменение общественного строя. Идейная противоположность этих моделей напрямую соотносится с подходом Карла Мангейма. Он радикально разделил общественную мысль на идеологию (оправдание господствующих порядков) и утопию (критическое отношение к действительности во имя лучшего будущего)[1]. Идеология воплощается  через традицию. Утопия — через революцию.

Чтобы окончательно размежевать идеологию и утопию необходимо определить родовое понятие, которое их объединяет. Обе формы футуристического сознания ориентированы на воспроизведение  (достижение) того или иного общественного образца. Образцы эти санкционированы. Освящением идеологии занимаются государственные жрецы. Утопию благословляют социальные пророки. Следовательно, в обоих случаях речь идет о священном образце, т.е. мифе. Идеология — миф традиции, апологетический миф сервильных жрецов. Утопия — миф революции, критический миф бунтарей-пророков. Мечтая о будущем, необходимо выбрать из двух мифов. Третьего не дано![2]

Сделать выбор совсем непросто. Отбросив аргументы непочетного легиона наемных мыслителей, мы убедимся, что у идейных сторонников как идеологии, так и утопии есть своя правда. И, к глубочайшему сожалению, вместе им не сойтись. В своем бессмысленном и беспощадном споре утописты изобличают фарисейскую сущность идеологии, идеологи обвиняют утопию в бесовстве.

Конфликт идеологии и утопии имеет архетипическую природу. Оба мифа будущего содержат в себе различные изводы каннибальского ритуала жертвоприношения.

На заре человечества существовал обычай избавляться, в нередкие тогда периоды смертельного голода, от лишних ртов[3]. Убивали и, не пропадать же добру, в ряде случаев еще и пожирали бесполезных и беззащитных детей и стариков[4]. Это спасительное для древнего коллектива «решение убивать, чтобы жить» (М. Элиаде) было осмысленно как жертва (от «жрать»), связующая (лат. religio) людей с высшими силами[5]. Ритуал жертвоприношения — это Первофеномен[6], из которого развились все смыслы кулинарии, культа и культуры.

Выдвигая столь радикальную концепцию, я, к счастью, могу опереться на авторитет великого Фрейда. В своей знаменитой работе «Тотем и табу» он первым обстоятельно обосновал идею о жертвенном происхождении культуры. По его мнению, в «первичной орде» господствовал «жестокий ревнивый отец, приберегающий для себя всех самок и изгоняющий подрастающих сыновей». Но «в один прекрасный день изгнанные братья соединились, убили и съели отца и положили, таким образом, конец отцовской орде». С этого «великого события», которое с тех пор «не дает покоя человечеству», полагает Фрейд, «началась культура». С порожденным отцовской жертвой Эдиповым комплексом «совпадает начало религии, нравственности, общественности и искусства»[7]. Первым проявлением культурогенеза стали феномены тотема (священного предка – убитого и съеденного отца, впоследствии символически замененного животным, растением и т.д.) и табу (моральных запретов тотемистического общества) [8].

«Венский шарлатан» (В.В. Набоков) удивительным образом прошел мимо еще более страшной составляющей культурогенеза — жертвоприношения детей. В своих рассуждениях об Эдиповом комплексе он игнорирует вопиющее сообщение мифа о том, что фиванский царь Лай пожертвовал сыном — приказал бросить младенца Эдипа в лесу на растерзание диким зверям. Греческая мифология изобилует подобными, прекрасно известными Фрейду, примерами: «Миф поразительно часто переворачивает смысл Эдипова деяния: не сын отца, а, напротив, отец сына приносит в жертву и даже поедает его в каком-то страшном безумии»[9]. Причины невнимания отца психоанализа к сыновей жертве, видимо, требуют особого психоаналитического исследования[10].

И миф традиции, и миф революции несут в себе архетип жертвоприношения.

В идеологии отпечатался древний страх взрослых перед неизбежной старческой участью[11]. История фиванского царя Лая и его сына Эдипа убедительно свидетельствует об укорененности этого страха в архаичных слоях психики. Его изначальный смысл представлен в мифе Кроноса, буквально пожиравшего своих детей. Архетип превентивного жертвоприношения будущего убийцы воплотился во множестве мифов и сказок о царе, приказывающем убить наследника.

Утопия запечатлела ужас, который испытывает Мальчик-с-пальчик перед прожорливыми людоедами. Детские страхи преодолеваются мечтой о семимильных сапогах чудесного избавления. В мифе об Эдипе выражается правда жизни, т.е. неизбежного торжества вослед приходящего. Мифические убийцы жалеют малыша и не исполняют царскую волю. Ребенок взрослеет и мстит, принося дряхлого царя в жертву.

Бинарная оппозиция Мангейма заключает в себе неразрешимый антагонизм смежных поколений. Перефразируя Варлама Шаламова, его можно выразить следующим образом: «Если сегодня не умрешь ты, то завтра умру я». Фобия Кроноса (Лая) — это идеология, покушение традиции на невинных младенцев (будущее)[12]. Контрреволюция пожирает своих детей![13] Фобия Мальчика-с-пальчик (Эдипов комплекс) —  это утопия, месть революции грешным старцам (прошлому).

(История продолжается!)

 

Беснование фарисеев

Хладнокровию умудренных идеологов противостоит молодая запальчивость утопистов. Аргументация обеих сторон построена по принципу от противного. Аудитории предлагается ужаснуться последствиям победы оппонентов.

Для идеологов ласкового Лая, утопия — это бесовство, благие намерения, которыми вымощен путь в ад. Главный довод партизан идеологии — кровавое воплощение утопий в ходе большинства революций. Особенно подчеркивается, что в жертву социальному прогрессу приносятся не только участники противоборства, но и безответные мирные обыватели.

Еще одно негативное следствие революционных преобразований — резкое ухудшение жизни простых людей, ради блага которых затеваются великие потрясения. Улучшения наступают только годы, а то и десятилетия спустя.

Контрреволюционные аргументы российских идеологов — в числе наиболее весомых. Это французский левый интеллектуал может считать, что якобинский террор — цена кодекса Наполеона. Но кто сможет объяснить, за что было заплачено миллионами жизней в годы большевистской диктатуры? Крах СССР и откат современной России по основным показателям к странам третьего мира обесценивают пафос утопической агитации. Надо ли было штурмовать небо для того, чтобы через век оказаться позади тех, кого мы опережали в «золотом» 1913 году?

Утверждение, что кровавые жертвоприношения в прошлом, что современные революции скроены из бархата — легко опровергается. Да, чехи и словаки мирно развелись в начале 1990-х. Но это не закономерность, а особенность этнической психологии. Ведь и в «судьбоносном» для европейской цивилизации 1938 чехи, вооруженные до зубов, отказались творить историю и сдались Гитлеру после одиночных пистолетных выстрелов безымянного чешского офицера, воспетого Мариной Цветаевой: «Значит — страна так не сдана, Значит — война всe же — была!» Да и в бунтарском 1968 братья-славяне вели себя не столь безрассудно, как венгры в 1956. Нормальное поведение старой буржуазной нации, ценящей налаженный быт и душевное пиво. После поражения утопии гуситских войн XV века чехи действительно остепенились.

Но более молодые народы с азартом воплощают национально-освободительные утопии. Трагедия Югославии до сих пор кровоточит в Косово. А незатявушиеся этнические раны на теле нашей бывшей общей родины: Абхазия, Карабах, Приднестровье, Чечня, Южная Осетия?

Идеологи ставят серьезные вопросы. И ответ утопистов должен быть соответствующим. Мальчики-с-пальчик не должны ограничиться обвинением идеологов в фарисействе — готовности, ради недопущения будущих бесчинств, лицемерно оправдывать вопиющую несправедливость современной жизни.

Феноменологический подход в поддержку утопии сформулирован в монографии Марка Ткачука «Археология свободы»[14]. Он показывает, что традиция наиболее соответствует условиям внешней и внутренней среды в момент своего революционного формирования. Последующие изменения среды неуклонно приводят к нарастанию неадекватности традиции, инерционной по определению. Рано или поздно несовместимость условий и традиции достигает конфликтного уровня. Если в обществе не находится достаточной для радикального обновления традиции критической массы пассионариев-утопистов, традиция гибнет под ударами «внешнего и внутреннего пролетариата» (А.Дж. Тойнби). В археологии этот процесс бесстрастно именуется «сменой культур».

Если якобинский террор служит в аргументации идеологов излюбленным примером кровавых ужасов революции, то утопистам классикой бесславной гибели выморочной традиции представляется не менее кровавый закат Римской империи. Правда, товарищ Сталин на съезде революционных крестьян-колхозников (1933) обмолвился, видимо по ассоциации, о «революции рабов» древнего мира. Но остальные идеологи не поддержали попытку отчаянного экс-революционера[15] переложить на утопию ответственность за варварское разграбление Рима.

При обращении к родной традиции утопистам также есть, что предъявить фарисеям идеологии.

Нулевые годы XXI столетия прошли в России под знаком возрождения «вертикали власти». Эта традиция беспрекословного подчинения имеет давнюю историю. Она началась не с Ленина со Сталиным и не с Петра I с Екатериной II. Трудно сказать, когда ей было положено начало. Во всяком случае, к началу XVI в. традиция всевластия, метафорически именуемая «вертикалью» или «пирамидой», уже сформировалась. Вот взгляд со стороны — свидетельство германского посла Сигизмунда Герберштейна, посетившего Россию в 1517 и 1522, о стиле правления государя московского Василия III:

Властью, которую он имеет над своими подданными, он далеко превосходит всех монархов целого мира. <…> Всех одинаково гнетет он жестоким рабством, так что если он прикажет кому-нибудь быть при дворе его или идти на войну или править какое-либо посольство, тот вынужден исполнять все это за свой счет[16].

Многие считают, что «вертикаль» была вколочена в душу русского народа за время монголо-татарского господства над Русью. По их мнению, великие и удельные князья настолько сроднились с традициями захватчиков, основанными на «Ясе» (законодательстве Чингисхана, в котором любое неповиновение карается смертью), что покорив татарских ханов, не освободились от Орды, а заместили ее. По меткому выражению кого-то из историков, Москва — последняя ставка Золотой орды. Действительно, глубокое влияние монголо-татарской традиции отразилось в наименовании важнейших сторон военно-государственной жизни русского общества[17]. Большинство этих понятий ушло в прошлое. Но и среди актуальных понятий словаря «государственника» мы находим явные тюркизмы: деньги, казна, караул, таможня, товар, тюрьма.

Для рассуждений об утопии не имеет значения: была ли людоедская традиция «вертикали власти» заимствована в Орде или имеет оригинальное происхождение. Для нас важно, что за века существования традиция, не справившись с вызовами изменившейся среды, трижды впадала в анабиоз смутного времени.

После кровавых безумий Ивана Грозного, ввергших страну в смуту как раз на заре эпохи Модерна, перед средневековым Московским царством замаячила угроза колониальной зависимости. Английские купцы настойчиво добивались от первых Романовых монополии на транзитную торговлю с Востоком. Из истории колониализма мы знаем, что за купцами обычно следовали войска. Ливонская война показала, что монгольская боевая традиция бессильна против регулярных «полков нового строя». От европейской колонизации традицию спасла европейская утопия «революционера на троне». Петр обновил традицию, пожертвовав значительным числом своих подданных, которые гибли не только на полях сражений, но и, в не меньшем числе, на «трудовом фронте» — масштабных принудительных работах по строительству городов, каналов, крепостей. Спустя три века многие забывают об этой кровавой (сопоставимой с размахом «сталинских репрессий») цене милитаристской  модернизации. Осуществленный «властелином судьбы» импорт управленческих, военных, производственных, культурных технологий придал динамизм традиции «вертикали» в адекватной ей военной сфере. Перед русскими штыками склонились величайшие полководцы XVIII — начала XIX столетия: Карл Шведский, Фридрих Прусский, император французов Наполеон.

Со вступлением европейских держав в машинную фазу индустриальной цивилизации традиция «Чингисхана с пушками» (А.И. Герцен) вновь обнаружила неадекватность. Крымская, Русско-японская и Первая мировая войны показали, что «вертикаль» требует новых жертв для своего обновления. Красные фараоны, пользуясь каннибальскими рецептами, осуществили утопию индустриализации и, тем самым, спасли традицию «пирамиды». Царские держиморды, влачившие унизительное эмигрантское существование швейцаров и таксистов, после возвращения «западных губерний» почуяли в Сталине своего — революционного обновителя одряхлевшей самодержавной традиции Рюриковичей и Романовых. Победа над Гитлером, создание «мировой системы социализма», ковка «ядерного щита», покорение космоса стали вершинами российской экспансии на волне индустриальных технологий.

Во второй половине XX века мир начал переходить к информационной цивилизации. «Вертикаль» вновь продемонстрировала неадекватность изменившимся условиям. «Перпендикулярность» отечественной традиции «горизонтальному» устройству современного мира — главная причина поражения в холодной войне и невнятного распада грозно бряцавшей оружием империи.

Резюмируем утопическое видение проблемы.

В Росси утопия была прислужницей традиции, дважды людоедскими методами спасавшей бесчеловечную «вертикаль власти». Бесы революции работали на князя, царя, генерального секретаря мира сего, т.е. на живодеров, чья власть не может, судя по делам их, быть от Бога. Мы живем в третье смутное время. Наблюдаем предсмертные судороги традиции, не нашедшей спасительной утопии. Сходные обстоятельства крушения Римской империи и краха СССР напоминают об эффекте déjà vue. С точки зрения хорошо информированных утопистов беспробудное торжество лицемерной идеологии фарисеев неминуемо закончится бесславной гибелью Третьего Рима. Лишь утопия открывает чрезвычайно опасный (бесы так и льнут к ней, чтобы опорочить мечту общего блага), но с шансами на успех, путь в четвертое измерение — в будущее.

(История продолжается!)

 

От какой традиции мы отказываемся

Не будем задаваться морально-нагруженным вопросом: а нужно ли русскому народу сохранять такую традицию?

Попробуем ответить: возможна ли в нынешних условиях утопия, способная реанимировать «вертикаль»?

Для того чтобы понять есть ли у традиции шансы на будущее необходимо выяснить, благодаря чему русские правители сумели пронести ее через века, лишь дважды прибегнув к утопическому ремонту?

Напомню, что в период Модерна, становления и развития индустриального общества в европейской цивилизации (XVII–XX в.), две важнейших в то время сферы общественной жизни — армия и промышленность — строились по «вертикальному» принципу беспрекословного выполнения приказов. Русская традиция была адекватна этим видам деятельности. Благодаря утопии Петра в традицию Чингисхана была встроена европейская армия. Благодаря утопии большевиков европейская армия была дополнена европейской промышленностью. Эта военно-промышленная сообразность «вертикали» духу Нового времени позволяла не только отстаивать, но и раздвигать границы империи угрюм-бурчеевых.

Милитаристам, впадающим в державный экстаз, не следует забывать, что в других общественных сферах действие ордынской традиции было малоэффективно и, даже, губительно. Так, сельское хозяйство Европы, включая Россию, по природе своей «горизонтально». Оно не поддается централизованному управлению[18]. «Вертикальная» эксплуатация крепостной и колхозной деревни — это мартиролог кровавых истязаний и голодных смертей. Только людоед может найти оправдание многовековому ГУЛАГу в сочетании с беспрерывным голодомором.

Печальная специфика России состоит в тотальности «вертикали», пронизавшей все стороны жизни задолго до индустриализации. В огромной стране не было уголка, где можно было бы укрыться от палочной традиции. Тогда как в истории западнохристианского мира «вертикаль» преобладала лишь в эпоху индустриализации, ограничиваясь двумя сферами — преобразования косной материи (промышленность) и преобразования живой материи в прах (армия).

Западноевропейские государи испытывали большой соблазн распространить «вертикальную» традицию на другие стороны общественной жизни. Достаточно взглянуть на воплощенную утопию Версаля. Король-солнце смоделировал свой дворец, как сияющий  центр вселенной, от которого расходятся по одну сторону прямые лучи широких городских улиц, по другую — столь же правильные просеки парковых аллей. В этом замысле Людовика XIV был выражен дух времени — тяготение абсолютной «вертикали власти» к тщательному регламентированию социальной и природной среды. Не случайно армейская регулярность Версаля послужила образцом для других европейских монархов раннеиндустриальной эпохи. Но их попытки выйти за пределы дворцовых ансамблей и моделировать все общество на манер французского парка встречали упорное сопротивление населения.

Мир развивается гегельянским путем отрицания отрицания. Аграрную европейскую «горизонталь» сменила мировая индустриальная «вертикаль». Вселенская информационная цивилизация вновь тяготеет к горизонтальным связям. «Вертикальная» Россия в буквальном смысле встала поперек законов развития. «Крест», поставленный на традиции Чингисхана, означает, что ее лимит спасительных революций исчерпан. Наша родина ждет утопию, способную положить начало принципиально новой традиции. Традиции, сообразной современному «горизонтальному» миру.

(История продолжается!)

 

Прагматика мечты

Попробуем наметить параметры чаемой утопии.

Прежде всего, она должна быть современной.

Аграрная, индустриальная, информационная эпохи характеризуются главным видом деятельности. Он становится занятием большинства населения обществ, переживающих одну из трех названных эпох. И это главное общественное занятие (либо сельское хозяйство, либо промышленность, либо производство информации) сообразует с собой все остальные сферы жизни, становится основой культурной традиции.

Аграрная «вертикаль» искусственного орошения субтропических цивилизаций древности формировала на азиатских просторах традицию централизованных политических образований. «Горизонтальность» сельского хозяйства в Европе проецировалась, в частности, на тенденцию политической раздробленности (города-государства, удельные княжества) европейских народов в периоды Античности и Средних веков. Индустриальный мир повсеместно требовал «вертикальных» командных методов. С этой потребностью была связана глобальная тенденция централизованных национальных государств в эпоху Модерна. Информационное общество принципиально отличается от индустриальной «вертикали» («пирамиды»).

Достаточно взглянуть, как устроена «нервная система», по которой мир транспортирует информацию — Интернет. Сети не присущи иерархия «вертикали» и, следовательно, единый центр-вершина. Она обволакивает мир «горизонтальным» образом.  Мировая паутина адекватна природе информации. Поэтому и работает. А советский аналог Интернета — автоматизированные системы управления (АСУ) канул в Лету. В немалой степени потому, что АСУ задумывались как иерархические «пирамиды» с единым центром.

Естественно, что лидерами информационного общества становятся страны, сообразующие свое социальное устройство с природой информации. Автор новаторской книги «RUтопия» Вадим Штепа показывает, что развитие, в частности, Евросоюза ведет к усилению горизонтальных связей, за счет вертикальных. Все больше полномочий передается на места. Взаимодействие соседних регионов различных стран обычно превосходит интенсивность контактов между отдаленными регионами одной страны. «Горизонтальная» глобализация в отличие от нивелирующей «вертикали» индустриализма идет через подчеркивание региональных особенностей, создание территориальных «брэндов». Чтобы России удалось преодолеть унизительное положение сырьевого придатка информационной цивилизации русская утопия должна иметь «сетевой», «горизонтальный» характер[19].

Другой важнейшей чертой реализуемой утопии Штепа считает способность порождать «беспочвенные мечтания». Неслучайно бунтующие студенты, вдохновленные утопией «детей цветов», начертали в 1968 на стенах Сорбонны: «Будьте реалистами — требуйте невозможного!» Прагматизм такого подхода очевиден каждому, кто пытался переплыть широкую реку. Попасть в намеченную точку, можно только правя выше по течению. Авторы умеренных проектов будущего не учитывают скорость «реки времян». Их уныло-плотоядные  мечты о «нормальном рынке» и «ста сортах колбасы» не позволяют обществу достигать поставленных целей.

Анализируя воплощенные утопии Нового времени (США — «Утопия» Т. Мора, СССР — утопия К. Маркса, нацистская Германия — утопия Г. Горбигера, Израиль — утопия Т. Герцля), Штепа открывает третью, на мой взгляд, важнейшую предпосылку достижения утопических целей. У сторонников утопии всегда присутствует соблазн вместо воплощения грандиозных планов переключиться на борьбу с противниками этих планов. «RUтопист» считает, что утопистам ни в коем случае не следует отвлекаться на борьбу. Чем больше из воображенного удастся воплотить, тем меньше шансов отыграть назад будет даже у победивших оппонентов или переродившихся сторонников. Вовлечение в борьбу губит утопию руками самих утопистов. Все дело в том, что утопия — по определению благая мечта, миф любви — в ожесточении борьбы перерождается в беснование антиутопии, миф ненависти.

Слово «утопия» имеет два перевода: «место, которого нет», «блаженное место». Первое значение позволяет трактовать утопию, как территорию будущего, второе – как территорию любви. Утопию рождает, прежде всего, главное человеческое чувство – любовь. Неслучайно латинские слова futurum (будущее) и fututio (половой акт) являются однокоренными. Действительно, дети – наше будущее. Идеология и ее выкидыш – антиутопия, напротив, представляют два извода звериной ненависти.

Отцам-основателям США, удалось, видимо в силу глубокой религиозности белых англосаксонских протестантов, ограничить масштабы ненависти в отношениях сторонников и противников утопии. Это и предопределило долговечность «американской мечты». Утопия, избежавшая смертельного столкновения с антиутопией, стала залогом мирового лидерства Америки.

В СССР человеконенавистническая традиция быстро задушила миф любви. Тем не менее, всем хорошим, что было в советском прошлом, всем добрым, что осталось в наших душах, мы обязаны утопии «дружбы народов» и «солидарности трудящихся». Наша ностальгия — это не только тоска по годам детства и юности. Зашкаливающие рейтинги телевизионного проекта «Старые песни о главном» — это светлая память о покинувшей нас утопии.

Нацистская Германия — специфический случай воплощенной утопии, изначально задуманной как сатанистский миф ненависти, т.е. антиутопия. Краткая история Третьего рейха — ярчайший пример того, что ненависть нежизнеспособна.

Евреи, которых нацисты не успели принести в жертву всесожжения (др. греч. холокост) Молоху, воплотили утопию сионизма. Но в этой утопии места для любви почти не осталось. Все силы отданы борьбе. Людмила Улицкая в замечательном романе-документе «Даниэль Штайн, переводчик» посмела измерить градус взаимной ненависти представителей трех авраамических религий, разъединенных на пятачке Святой земли происками Ваал-Фегора. Очень жаль, что большинство моих соплеменников воспринимает это пронзительное произведение в штыки, т.е. даже не пытается задуматься о том, что со стороны России иногда бывает виднее. Но сам факт отторжения свидетельствует о точном попадании в ахиллесову пяту очередного Иудейского царства.

Легко заметить, что чем больше утопии-любви, чем меньше ненависти-антиутопии, тем долговечнее новая традиция. Сформулированный Вадимом Штепой закон: утопия это любовь (деятельность «за»), антиутопия это ненависть (деятельность «против»), — я бы назвал правилом экзорцизма, изгнания бесов из утопии. Мстительные бесы революции — это воплощенная антиутопия[20]. Благодаря закону Штепы становится понятно, что кровавое пятно каннибализма (фобия Мальчика-с-пальчик или Эдипов комплекс) имеет отношение только к антиутопии. Все обвинения идеологов в адрес утопии в действительности адресованы своим же архетипическим собратьям по жертвоприношению. Утопия — это всегда самопожертвование, воплощенный призыв возлюбить ближнего как самого себя.

Действие этого закона выражается «побочным», но очень важным показателем — культурой высоких достижений. И это понятно. Утопия — вдохновляющая мечта. А без вдохновения культурных прорывов не бывает.

Пуританский импульс в формировании США долгое время не позволял отвлекаться на «несерьезные» занятия вроде живописи и музыки. В порядке компенсации здесь развилась полезная индустриальному и современному высокотехнологичному бизнесу выдающаяся научная традиция. Не случайно большинство нобелевских лауреатов имеют американскую «прописку». Не важно, что американцы зачастую покупают мозги. Необходимая для бесперебойного импорта интеллекта способность преодолевать ксенофобию, несомненно, унаследована от утопии человеческого братства. Прагматичные американцы сильны не только наукой. Мировое значение имеет американская литература. А кино стало «важнейшим из искусств», наиболее эффективным средством всемирной пропаганды утопии «американской мечты».

До сих пор делаются попытки уравнять два тоталитарных режима — коммунизм и нацизм. И в своей насильственной антиутопической практике они действительно «близнецы-братья». Но если мы сравним их с точки зрения культурных последствий, то увидим, что гуманистическая утопия большевиков и звериная антиутопия нацизма различаются весьма значительно.

Нацисты разгромили величайшие науку и культуру, которые на протяжении двух веков являлись образцами для человечества. Причем, процесс оказался бесповоротным. Через 65 лет после крушения гитлеровского режима немецкая культура находится очень далеко от позиций, которые она занимала до 1933 года.

В советской России утопия произвела положительный эффект, прежде всего в культурной сфере. Вопреки реваншу ордынской идеологии она успела создать феномен советской культуры, имевший во многих своих направлениях и проявлениях мировое значение. Противоречие подлой советской эпохи выразилось в том, что множество вдохновленных утопией выдающихся творцов сгинули в ГУЛАГе антиутопии. Можем ли мы утешиться тем, что их рукописи не горят? Вопрос не имеет однозначного ответа.

Любопытно сравнить откровенно пропагандистские произведения двух великих кинохудожников Сергея Эйзенштейна и Лени Рифеншталь.

В работах любимого режиссера Гитлера даже самые доброжелательные критики отмечают, прежде всего, технические находки, повлиявшие на общепринятые приемы операторской работы и монтажа. Когда смотришь эти фильмы сегодня, то в первую очередь отмечаешь именно архаичность, некогда новаторских технологий. Насколько же далеко вперед шагнуло с тех пор кинопроизводство! Теперь, когда мы, наконец, в состоянии взглянуть на антиутопию нацизма без скрежета зубовного, эстетика Рифеншталь может быть сопоставлена с нашим безучастным восприятием искусства древнего Египта или Ассирии. Остранено разглядывая, как сделаны «Триумф воли» и «Олимпия», мы убеждаемся, что их блестящий формализм окончательно мумифицировался.

При восприятии работ Эйзенштейна возникают противоположные чувства. Здесь в первую очередь бросается в глаза несоответствие художественного замысла и технических возможностей. Зритель постоянно ловит себя на мысли, как бы выигрышно этот кадр мог быть снят в  наше время. Это домысливание делает нас соучастниками и придает дополнительное эстетическое качество, которое было недоступно современникам гениального режиссера. Главное же свойство этих допотопных фильмов — способность рождать независимое от политических убеждений общечеловеческое сопереживание. Коляска с младенцем истерическими скачками набирает скорость на ступеньках Потемкинской лестницы. Бессильно болтающаяся меж крыльями разводного моста через Неву лошадь, панически замедляя движения, влечет пролетку в бездну. Эти всемирно знаменитые примеры глубочайшего хоррора не могут никого оставить равнодушным. Искушенный синефил сопрягает данные образы с «карамазовской» слезинкой ребенка и замученной клячей из детского кошмара Раскольникова. Но даже самый наивный зритель понимает, что смотрит фильм всех времен и народов. Потому, что это — искусство утопии.

Тема «Государство Израиль и мировая культура» тоже чрезвычайно диагностична. Утопия Израиля ставила задачу вернуть из унизительного плена двенадцать рассеянных колен избранного народа, чтобы обеспечить им благоприятные условия развития на родной земле. В Израиле собран уникальный «культурный состав». Ни одна страна мира не имеет такой доли лиц с высшим образованием и учеными степенями. Поэтому просто удивителен относительно слабый культурный «выхлоп» моей исторической родины. Разумеется, мировой вклад израильтян далеко не равен нулю. Но он катастрофически меньше того вклада, который за период после 1949 (год образования государства Израиль) внесли в мировую культуру евреи диаспоры. Не могу поддержать мазохистские утверждения, что евреям для культурных успехов необходимо жить в унизительном состоянии неравной конкуренции. Думаю, что в данном случае мы имеем дело с проявлением закона Штепы. Сосредоточенность на борьбе с противниками утопии убивает ее творческий дух.

Четвертое правило «RUтопии» — миф будущего должен быть укоренен в традиции. Справедливость этого утверждения объясняется природой мифа, представляющего будущее, как «вечное возвращение» (Ф. Ницше).

В русском прошлом есть две «антимосковские», т.е. неордынские, «горизонтальные» традиции.

Одна из них — так называемая Западная Русь или Великое княжество Литовское. Большую часть его составляли земли Киевской Руси, неподвластные Орде. (Не только вся нынешняя Белоруссия и основная часть Украины, но и такие российские города, как Смоленск, Брянск, Курск, Белгород.) Язык администрации был русским. В то же время в города проникало европейское магдебургское право. Литва долго боролась с Москвой за общерусскую гегемонию.  Но западнорусский проект рухнул после того, как язычники-литовцы вместе с европейскими ценностями приняли католичество и вступили в унию с Польшей. Конфликт католической полонизированной шляхты и православного восточнославянского большинства не только лишил Великое княжество Литовское энергии экспансии, но и стал одной из причин упадка Речи Посполитой, соблазнившейся на данайский дар Западной Руси.

Второй случай «сетевой», «горизонтальной» традиции — Господин Великий Новгород. По государственному устройству Новгород был так называемой феодальной республикой, участвовал в деятельности Ганзейского торгового союза — одного из прообразов Евросоюза. Новгородская вольность была уничтожена московскими ордынцами в XV в. Новгородцы тщетно пытались «уйти на запад», приняв суверенитет Литвы. Великий город был несколько раз разграблен московитянами и низведен до унизительного провинциального существования.

Штепа и его единомышленники (многие из них участвовали в сборнике статей «Русское будущее») рассматривают новгородский миф в качестве исторического обоснования «горизонтальной» русской утопии[21]. Они противопоставляют его «вертикальной» ордынской Москве. В этом столкновении есть сильный пропагандистский момент. Предлагается вернуться к «исконной» традиции, отказавшись от навязанной степными завоевателями.

Слабым местом мифа Новгорода является очевидная для профессионального историка подтасовка фактов. Из неоднозначного новгородского прошлого выковыриваются подходящие под концепцию свидетельства источников. Тем самым «RUтописты» облегчают задачу идеологов, которые, несомненно, начнут дискредитировать «горизонтальную» утопию, как только она попадет в поле общественного внимания. Достаточно будет поведать об олигархическом стиле управления русским Карфагеном, чтобы ассоциировать новгородскую традицию с «лихими девяностыми». Автор книги «Технология исторического мифа» Леонид Мосионжник предложил энтузиастам «горизонтали» не фальсифицировать историю. «Превентивное» освещение теневых сторон средневековой республики, способность открыто провозгласить «от какого наследия мы отказываемся», выбьют из рук оппонентов их заржавленное идеологическое оружие и, тем самым, усилят позицию утопистов[22].

В качестве другого важного изъяна Мосионжник указывает актуализацию новгородской традиции через «гиперборейский» миф «глобального севера». Мы в очередной раз сталкиваемся с проявлением объективной силы слова, нагруженного историей. Язык, действительно, говорит человеком. Называние воскрешает, казалось бы, давно похороненные смыслы. Смыслы, которые автор высказывания совсем не имел в виду. Вопреки воле «RUтопистов» миф манифестируется через розенберговскую оппозицию прямых, отважных, изобретательных северян изворотливым торгашам-южанам[23]. По меткому замечанию Леонида Мосионжника выбор «северных» черт вызывает в памяти положительную аттестацию — «характер нордический» — из фильма о неуловимом Штирлице[24]. Есть понятия, не поддающиеся смысловой перезагрузке. Ассоциирование с ними ведет к серьезным репутационным потерям. Можно сколько угодно доказывать, что свастика — элемент древней индийской культуры, аналог древнеславянского солярного знака. Но если вы будете использовать ее в качестве символа российско-индийской дружбы, вас поймут только те, с кем вам рядом находиться не захочется. После Нюрнберга у большинства людей возникают совершенно определенные ассоциации, как со свастикой, так и с нордическим мифом Гипербореи. Для чего нужно смешивать утопию, миф любви с коричневой антиутопией зоологической ненависти?

Пропагандистам «горизонтальной» идеи стоило бы, на мой взгляд, уделить большее внимание европейскому направлению в истории Новгорода, в частности, участию в деятельности Ганзейского союза. Современная утопия не может замыкаться в национальные рамки по очень простой причине. Нация — форма этничности, возникшая в промышленную эпоху Нового времени. Она по определению несет на себе родимое пятно «вертикальной» традиции индустриализма. Любая национальная идея индустриально ограничена и не может вести по пути информационной цивилизации. Утопический потенциал «исконной» традиции Господина Великого Новгорода заключается не в том, что традиция эта не является «ордынской», а в том,  что она является европейской.

«Горизонтальная» утопия возможна только в цивилизационных, т.е. наднациональных, надгосударственных координатах. Она должна быть убедительным ответом на цивилизационные вызовы современности.

(История продолжается!)

 

Миссия невыполнима

Говорить о вызовах не определившись с цивилизациями (культурно-историческими типами) невозможно. Поскольку цивилизации по своей природе духовны, они не совпадают с прочерченными кровью государственными границами. Дух витает, где хочет. Поэтому не только границы, но и «списочный состав» цивилизаций не утвержден научным сообществом. Гениальные основатели современной цивилизационной теории — Н.Я. Данилевский, О. Шпенглер, А. Дж. Тойнби — так и не смогли выработать однозначные критерии.

Наиболее продуктивный, на мой взгляд, подход к феномену цивилизации предложил выдающийся русский мыслитель Григорий Соломонович Померанц. Он отказался от тезиса о взаимной непроницаемости культурно-исторических типов. По его мнению, глобальная (экуменическая) цивилизация существует, пусть пока и в предварительном «эскизном» виде: «До Бога наши перегородки не достают» (А. Мень). Эта предельная общность подразделяется на субэкуменические цивилизации. На сегодняшний день существует всего четыре таких цивилизации: христианская (для атеистов — европейская), исламская, индийская, дальневосточная. Каждая из цивилизаций второго уровня характеризуется священным текстом, языком священного текста и графикой священного языка. Самый «поверхностный» признак цивилизации — графика — в то же время является наиболее интегративным и, можно сказать, показательным. Даже не зная ни одного письменного знака, вы легко определите цивилизационную принадлежность того или иного текста. По мнению Померанца ни одной из цивилизаций не удастся навязать свои стандарты остальным. Провалился проект европейской колонизации. Также будут несостоятельны исламский, индийский и дальневосточный проекты. Мыслитель видит выход в гармоническом сосуществовании субэкуменических цивилизаций по модели «европейского концерта»[25].

По своей «горизонтальной» природе концерт цивилизаций адекватен информационной стадии мирового развития. Для его реализации необходим экуменический священный текст, внутри которого будет комфортно всем субэкуменическим цивилизациям. Творение суперэкуменической утопии — задача чрезвычайно дерзкая. Если и существуют смельчаки, способные взяться за нее решительным образом, то мне они неизвестны.

Пока в этом направлении сделаны лишь робкие практические шаги.

То что сегодня именуется «экуменизмом» является попыткой сближения исключительно христианских конфессий. Причем самая крупная из них — римско-католическая — не участвует в экуменическом движении Всемирного совета церквей. Большинство иерархов РПЦ также негативно относятся к участию своей организации в этом движении.

Не сумев возглавить межконфессиональное движение, католики предложили межрелигиозную альтернативу. Папа Иоанн Павел II был инициатором суперэкуменической «молитвы за мир», впервые вознесенной в городе Франциска Ассизского в 1986 представителями многих религий мира. Но заметного отклика эта утопическая инициатива пока не получила.

Процессу сближения препятствует конкуренция «сетевых маркетингов» традиционных религий. Ловцы человеков подозревают друг друга в коварном стремлении расширить собственный «сегмент» рынка духовных услуг. Меркантильные соображения лидеров религиозных институтов препятствуют внедрению идеи экуменического цивилизационного концерта. Она еще не стала общепризнанной.

И это позволяет допустить, что в будущем, когда экуменическая утопия завладеет массами пассионариев, «концерт» сможет разыграть другой состав оркестрантов. Судя по демографическим показателям, самый вероятный кандидат на выбывание из глобального реалити-шоу — христианская цивилизация.

Если удастся отвлечься от мысли, что гибель грозит нашему типу духовности, следует задаться вопросом: будет ли эта потеря необратима для человечества?

Ответ истории неутешителен: могучие цивилизации (египтяне, шумеры, хетты, майя, ацтеки, инки), внесшие значительный вклад в культурное развитие, ушли в небытие, а мир не перевернулся.

Необходимость сохранить христианскую цивилизацию невозможно обосновать рациональным образом. Наши цивилизационные ценности — предмет нашей веры. Это первичный «основной миф» культуры, внутри которого приобретают и теряют смысл мифы более низкого порядка. Мы способны взглянуть на соседей по экумене, также как и соседи на нас, только через ценности своих цивилизаций. Так называемые общечеловеческие ценности в действительности являются ценностями христианской (европейской) культуры. Попытки взывать даже к самым, по нашему мнению, очевидным из них не встретят понимания у соседей по планете.

Аргументы в пользу того, что высокое качество жизни граждан ряда христианских стран обеспечено ценностями самопожертвования (личного выбора или свободы) и, поэтому, наша цивилизация является маяком прогресса для остального мира, будут опровергнуты убедительными доводами из истории европейского колониализма: «Дело не в свободе. Вы хорошо живете потому, что ограбили нас».

Факты благотворного влияния научно-технических достижений европейской культуры на повышение благосостояния всего населения Земли также будут отвергнуты: «Это мы придумали компас, порох и бумагу. Вы воспользовались нашими изобретениями, чтобы ограбить нас».

И тем более будет пресечена попытка разговора о том, что европейский опыт творческого отношения к традиционному миру необходим всему человечеству для успешного вхождения в креативную, по определению, информационную эру: «Дьявольской похотью творения, богоборческими социальными экспериментами вы поставили мир на грань термоядерной и экологической катастроф. Вы угрожаете нашей главной ценности — предустановленной гармонии традиции. Ради ее спасения мы должны избавить мир от вашей богомерзкой цивилизации».

Пока не утвердится экуменический миф, межцивилизационный диалог останется в зоне информационного шума.

Нерациональный, т.е. основанный на вере, ответ на вопрос о необходимости нашей цивилизации можно представить следующим образом: «Мы осознаем, что глобальные катастрофические вызовы современности во многом спровоцированы нашей активностью. Масштаб угроз не позволит ни одной цивилизации спастись за счет других. Нас ждет либо всеобщая гибель, либо всеобщее спасение. Жертвенная природа христианства парадоксальным образом не позволяет христианской цивилизации взойти на крест инобытия. Наш долг — спастись, чтобы спасти, остаться, чтобы другим не пришлось уйти. Наша земная миссия — творчески применить европейский опыт, в деле сотворения гармоничного концерта всемирной информационной цивилизации».

Для того чтобы выяснить насколько наша «миссия невыполнима» необходимо осмыслить тенденции мирового развития. Последние сто лет межцивилизационного диалога можно представить в виде трехходовки:

— начало XX в. Европейская экспансия достигает своего предела. По сути, весь мир становится европейской колонией;

— середина XX в. Перенапряжение двух мировых войн приводит к надлому европейской цивилизации и крушению колониальной системы;

— конец XX в. Развивается обратный процесс колонизации колонизаторов. Пассионарные представители экс-колониальных народов начинают заселять территорию бывшей метрополии.

Проблема современного переселения народов заключается вовсе не в смене расового состава Европы. Тоскующим по антиутопии «белокурой бестии» напомню, что ярчайшими выразителями национального духа России и Франции явились «потомки негров безобразных», два Александра Великих европейской культуры — Пушкин и Дюма.

Проблема не в расе, а в культуре. Пришельцы многочисленны. Это позволяет им жить колониями, воспроизводя принесенную на новую родину «исконную» традицию. Цивилизационное отторжение уже выливается в массовые беспорядки. В данном случае вынужден согласиться с чрезвычайно несимпатичным мне Александром Прохановым: «Бунтовщики считают Францию своей землей, но не считают французов своими соотечественниками».  

Если тенденция не изменится, будущее Европы легко прогнозировать, экстраполируя разницу рождаемости аборигенов и колонистов. Ясир Арафат пророчески заявил: «Матки арабских женщин — наше биологическое оружие». Пройдет лет пятьдесят и территория от Атлантического океана до Урала естественно-биологическим путем преобразится в средневековый Северный халифат. А пространство от Урала до океана Тихого столь же мирным образом переименуется в «Северные территории» трехмиллиардного индустриального тигра.

Вот такая Гиперборея!

«Все это хорошо… но que faire? Фер-то — ке?» (Тэффи).

(История продолжается!)

 

В какие игры играют людьми   

Попытаемся ответить на традиционный русский вопрос применительно к европейской цивилизации, с «концертной», т.е. игровой точки зрения.

Замечательный социальный философ Сергей Корнев вслед за оперным Германом[26] утверждает, что наша жизнь — игра. Корнев настаивает, что игра это единственная реальность жизни. Он предлагает взглянуть на детей, попытаться вспомнить собственное детство. Как удесятеряются силы, когда игра захватывает! И как тускнеет мир при необходимости участия в скучной игре. Эти детские ощущения действительны и для взрослых. Если игра увлекательна, то и жизнь насыщена событиями и свершениями. Если человек живет серой жизнью — значит, он играет в неинтересную игру[27].

Во что играет большинство обитателей христианского мира в начале третьего тысячелетия?

Игра эта называется «модой» — гонкой престижного потребления[28]. Согласно ее правилам, установленным капитанами индустрии, проигрывает тот, кто не моден. Мода устанавливается на все товары, включая тело и душу. Для завлечения игроков создана плотская религия гламура с обожествленными «кумирами» и «культовыми исполнителями», храмами домов мод и модных клубов, жрецами-кутюрье и служками-визажистами, чудотворными «иконами стиля» и святыми мощами «брэндов»[29].

Игра в моду очень серьезна. Порой она даже опасна для жизни. Посчитал ли кто, например, сколько женщин причинили невосполнимый ущерб здоровью, добиваясь внешности куклы Барби, путем изнуряющих диет или посредством скальпеля пластического хирурга?

Не только силиконовые бальзаковские дамочки, полагающие, что красота требует жертв, но и все мы являемся жертвами моды. Большинство современников стремятся обновить свой гардероб к очередному «сезону», а домашнюю обстановку меняют ради соответствия декорациям очередного «модного» ремонта несколько раз в жизни. Репрессия моды принуждает выбрасывать множество функциональных вещей с «немодным» дизайном и тратить силы на приобретение очередной модификации. Участие в этой гонке отличает нас от людей прошлого, которые бережно хранили и передавали из поколения в поколение мебель, кухонную утварь и одежду.

Мне долго не давал покоя вопрос: «Почему никто не останавливает телевизионную кастрацию мозгов?» Потом до меня дошло, что засилье рассчитанных на инфузорию зрелищ, заполняющих перерывы между рекламными паузами, объясняется отнюдь не глупостью телевизионных бизнесменов. Напротив, их профессиональная деятельность тщательно продумана. Действительно, если люди начнут отвлекаться на что-то требующее духовных усилий, они будут с меньшим усердием гоняться за модой, а то и вовсе перестанут это делать. Потребление снизится. Начнется промышленный кризис. Индустриальное общество нуждается в ненасытных потребителях. Пока будет господствовать «вертикальная» традиция индустриализма, мы обречены воспринимать всеми органами чувств фекально-массовую культуру

Игра в моду опасна не только для отдельных азартных игроков. В ее расточительности заключается одна из основных причин глобальной экологической катастрофы. С точки зрения выживания рода человеческого — это игра с близким смертельным исходом.

Но главная угроза моды состоит в том, что это «гонки по вертикали» — индустриальная идеология вчерашнего дня. Это заговор промышленников всех стран против зарождающейся информационной цивилизации. Он не позволяет достойно отвечать на вызовы, исповедующих позавчерашние ценности. Выход из неадекватной и потому деморализующей традиции возможен только изобретением новой игры, способствующей торжеству современной «горизонтальной» утопии.

 

(История продолжается!)

 

Билет на концерт

На пути от западноевропейского концерта к пока еще слишком далекому глобальному концерту существует актуальный промежуточный этап — концерт христианский. Осуществить его — значит принять участие в новой захватывающей игре, основанной на «горизонтальных» ценностях.  Игра, сообразная информационной цивилизации, придаст новый вдохновляющий импульс обмену людей и идей, принципиально совместимых и взаимно адаптирующихся, в силу общего священного текста.

Если мы окинем ареал христианской цивилизации, то увидим, что он, не считая «анклавов», простирается на два континента — Европу и Америку. (В отличие от физического понятия «материка», «континент» — понятие культурное. Благодаря России — Европейский континент распространился на север материка Евразии). Посреди христианских континентов простираются тектонические разломы между бедностью и богатством. В Европе внутрицивилизационная граница имеет меридиональную направленность. Отвлекаясь от бывших «соцстран» и «республик свободных», можно полагать, что она отделяет благополучные государства Евросоюза от проблемной России. На американском континенте внутрицивилизационный водораздел проходит в широтном направлении. Он отсекает богатейшие США от бедных стран, ныне создающих Содружество государств Латинской Америки и Карибского бассейна. Суша разделяет богатых и бедных. В то же время океан не является препятствием для тесного взаимодействия процветающих народов Северной Америки, Западной Европы и Австралии с Новой Зеландией. Они воспринимаются остальным миром в качестве культурного целого — христианского Запада. Схематически огрубляя, можно сказать, что современная христианская цивилизация троична. Она подразделяется на Латинскую Америку, Запад и Россию.

Христианский мир троичен, но не триедин. В его внутрицивилизационной раздробленности заключается большая опасность. В растопырку сложно противостоять натиску других цивилизаций. Напротив, замысел объединения на современных «горизонтальных» принципах концерта предоставляет нам всем уникальную возможность играть в небывалую, а потому вдохновляющую игру. Христианский концерт, охватывающий две трети мировой суши, станет решающим шагом к реализации спасительного глобального концерта цивилизаций.

Сразу надо отвергнуть все «вертикальные» попытки объединить российскую и латиноамериканскую «периферию» вокруг западного «центра». Эта игра вчерашнего дня неоднократно проваливалась, как в Старом, так и в Новом свете. Она породила глубокое внутрицивилизационное отчуждение, превосходящее по накалу межцивилизационные конфликты. Для преодоления стереотипов вековой взаимной вражды понадобятся огромные совместные усилия интеллектуалов Латинской Америки, Запада и России.

Рио-Гранде, расположена слишком далеко от нас, чтобы давать советы по строительству мостов-утопий между ее берегами. Можно только надеяться, что и на юге, и на севере Нового света найдутся «понтифики» (лат. мостостроители), способные организовать «горизонтальное» панамериканское сближение.

Европа также разделена труднопреодолимой полосой препятствий. С экономической точки зрения она не столь широка, как расстояние между нищетой и богатством двух Америк. Но культурные расстояния в Европе более существенны. На мексиканской границе культуре протестантской противостоит культура католическая. Модификация ее афро-индейским субстратом не отменяет исходной сущности. Католики и протестанты разошлись пять веков назад. У них полтора тысячелетия общего пути. Эта близость позволяет говорить о западном христианстве. Между восточными и западными церквями — целое тысячелетие религиозных раздоров, начатых взаимными проклятиями римского папы и константинопольского патриарха, и, следовательно, большее «расхождение путей».

Сразу скажем, что межконфессиональные расхождения преодолимы. Это доказано практикой «горизонтального» Евросоюза, соединившего протестантский север, католические юго-запад и центр, православный юго-восток Европы. Другое дело, что православная «прививка» имеет пока еще незначительный, едва ли не гомеопатический характер. Греция, Кипр, Румыния, Болгария и готовая примкнуть к ним Сербия слишком слабы, чтобы принципиально изменить расстановку сил в единой Европе. Но самим фактом нахождения в зоне действия шенгенских соглашений они опровергают главный аргумент идеологов российской «вертикали» о невозможности межгосударственного союза православных и западных христиан.

(История продолжается!)

 

Что нам в них не нравится

На пути к единой Европе от Лиссабона до Владивостока лежит разруха в головах. Вековые предрассудки представлены, как русофобией, так и антизападничеством. Необходимо взаимное ментальное разоружение. Оно требует огромного терпения и такта с обеих сторон. Первопроходцами должны стать деятели культуры. Двигаясь навстречу, каждый со своей стороны тектонического разлома, они должны объяснить народам запада и востока Европы, что мы — ближайшие духовные родственники, что у нас общие угрозы, что спасение возможно только сообща.

Более могучая сторона сближения, а на сегодня это, несомненно, христианский Запад, должна быть и более великодушной. Великодушие — это право сильного в христианском мире. Нельзя загонять в угол униженную своим недавним имперским крахом и потому озлобленную Россию. Не надо повторять ошибки девяностых годов прошлого века, когда наши западные братья проявили слабость и начали сурово поучать деморализованную страну. Если бы у лидеров Запада хватило тогда мудрости не бахвалиться победой в холодной войне, если бы нашим людям оказали реальную поддержку (в размере намного меньшем чем затраты НАТО на вооружение) в деле освоения европейского стиля жизни, то, более чем вероятно, державный реванш «нулевых» был бы невозможен, и мы бы уже жили гармоничным христианским концертом[30]. Не экономические трудности переходного периода толкнули русских в объятья антизападных фобий. Русский народ —неприхотлив. Главная причина новорусского термидора — оскорбленное чувство национального достоинства. Не унижайте русских. Будьте христианами, т.е. милосердными. Поверьте, за это вам воздастся сторицей.

В то же время наши соотечественники не должны по-детски отмораживать уши назло родителям. Надо понимать, что на Западе живут обыкновенные люди и у них тоже есть слабости. Надо учиться преодолевать собственные злые чувства, прежде всего фантомные боли имперского величия, и стараться быть снисходительными к проявлениям нечуткости у соседей по христианской цивилизации.

Отправляясь с востока, попробуем обозначить, от какого идейного наследства мы отказываемся.

Главное препятствие с нашей стороны — это идеология «особенной стати». Ее конкретные воплощения многообразны. Здесь не место для их разбора. Но доминантой подавляющего большинства подобных построений служит тезис о принципиальных, т.е. цивилизационных, различиях православия и западного христианства и, следовательно, основанных на них обществ.

Если бы идеологический забор городили исключительно ангажированные мыслители уровня «околонуля», его удалось бы разметать в два счета. Но к данному вопросу не только смиренный Пафнутий руку приложил. Лучшие умы России: П.Я.Чаадаев, В.С. Печерин, К.Н. Леонтьев, Н.Я. Данилевский — блестяще доказывали тезис цивилизационных различий запада и востока Европы. Как люди верующие в единого Бога они понимали, что двух христианских цивилизаций быть не может. И тогда делали логичный, с точки зрения своей веры, вывод: католики (Чаадаев и Печерин) считали истинно христианской только западную цивилизацию, православные (Леонтьев и Данилевский) придерживались противоположной позиции.

Трудно не попасть под влияние выдающихся мыслителей. Я потратил годы, чтобы рационально обосновать противоположность православной и западнохристианской цивилизаций. И только недавно понял, что различия не являются цивилизационными. Все что разделяет нас, не имеет никакого отношения к Христу, а значит к христианской цивилизации.

Смешно отрицать факт культурных различий. В самом общем виде они выражаются в том, что в России вертикальные (государственные) связи получили более значительное развитие, чем в других европейских странах. Но причем здесь Христос? Разве в синодальном переводе и вульгате (латинский перевод Библии) о власти кесаря говорится по-разному? В Евангелиях эта тема вообще неосновная. Главная мысль, содержащаяся и в оригинальном тексте Нового завета и во всех переводах, другая: Иисус из Назарета ценой своей жизни искупил грехи человечества и, тем самым, заповедовал возлюбить ближнего, как самого себя.

Истинность этих слов, подтверждена крестными муками Сына Человеческого. Для меня, как убежденного атеиста именно эта жертвенная истина является важнейшей в противоречивом (одна антиутопия Апокалипсиса чего стоит) комплексе евангельских текстов. В отличие от Ф.М. Достоевского я остаюсь с Христом только потому, что с Ним у миллионов людей связана высочайшая ценность самопожертвования ради любви к ближнему. Глупо навязывать представителям европейской цивилизации эти же ценности под другим именем. В таком насилии над традицией есть что-то большевистское. Христос — это архетипическая утопия. Это святое наследие, от которого ни в коем случае нельзя отказываться немногочисленным сторонникам человеческой традиции в зверином море людском.

Согласитесь, что не воистину утопический завет любви к ближнему отделяет православных от других европейцев. Общественные различия востока и запада Европы вызваны человеконенавистническими обстоятельствами внешними духу христианской религии.

Надо набраться мужества, чтобы увидеть, как эти внехристианские влияния исказили черты и самой церкви. «Найдется ли среди служителей церкви хотя бы один служитель Христа?» — с надеждой вопрошал А.И. Герцен полтора века назад. Глядя на батюшек, разъезжающих на новеньких BMW по разбитым российским дорогам, их искренне верующие чада вновь задаются этим горьким вопросом.

Только осознав, что все разделяющее нас не имеет отношения к Христу, мы начнем приближаться к Нему, тем самым сближаясь друг с другом.

Каковы нехристианские предпосылки культурных различий народов пока разъединенной Европы? [31]

Их верифицируемые истоки относятся к V в. Тогда власть кесаря на западе Римской империи рухнула, а в восточной ее части сохранилась еще на тысячу лет.

Могучие владыки восточноримской империи (в ученых трудах она получила название «Византия») сумели поставить церковь под свой контроль. Власть императора и  власть церковная слились в «симфонии» цезарепапизма, что придавало земному правителю едва ли не божественный характер.

А на Западе произошло разделение духовной и светской властей. Римский епископ сумел сохранить надгосударственное единство своей церкви. Это позволяло ему не уступать давлению разобщенных светских правителей. Духовная «вертикаль» католичества ограничивала власть западноевропейских монархов. «Двойное подданство» — римскому папе и императору Священной римской империи — позволило обитателям западнохристианского мира постепенно превратиться в граждан.

За этим различием исторических судеб, на мой взгляд, лежит не только стечение политических обстоятельств, а, прежде всего, существенные различия языческой мифологии римлян и греков — древнего культурного субстрата, который, приспособил к себе христианство на западе и востоке Римской империи.

Классик религиоведения Жорж Дюмезиль отмечает, что для древних римлян верховный бог Юпитер, прежде всего, — жрец («колдун»), представитель сакральной функции, отделенной от воинских полномочий. А Зевс древних греков — прежде всего царь («воин»), совмещающий светскую и сакральную власти[32]. Это же различие латинской (разделение сакральной и светской властей) и эллинской (цезарепапистское слияние) языческих традиций мы наблюдаем и во взаимоотношениях властей земных и небесных после принятия христианства на «латинском» западе и «греческом» востоке христианского мира.

Считаю необходимым подчеркнуть, что различия обществ, основанных на восточном и западном христианстве, вызваны языческими влияниями, искажающими учение Христа.

(История продолжается!)

 

Ритуальное употребление крови

Русские князья после некоторых колебаний выбрали христианство византийского извода. Логику их решения можно понять. Византия в X в. была намного богаче полуварварского Запада. Можно сказать, что русичи предпочли членство в тогдашнем Евросоюзе вступлению в сомнительный средневековый СНГ. Но главный довод при выборе религии был, вероятнее всего, связан не с богатством, а с властью. Рюриковичам должен был импонировать неограниченный стиль правления басилевсов, позволявший им, в отличие от западноевропейских монархов, не считаться с мнением церковных властей.

За этим выбором также стояли и соображения языческого порядка.

На заре славянского мира светская и сакральная власти противоборствовали с переменным успехом. До нас дошли только скудные свидетельства об этом периоде истории. Также как приснопамятные советологи делали предположения о переменах в политической жизни СССР, судя по размещению вождей на трибуне мавзолея, мы можем проследить исходы борьбы славянских «колдунов» и «воинов», изучая перестановки в иерархии языческого пантеона.

По мнению известного питерского археолога Д.А. Мачинского в истории формирования славян можно выделить три этапа:

— VI — сер. VII в. Переселение на Дунай предков славян — венедов, антов, склавинов, сопровождавшееся формированием славянской общности;

— сер. VII — сер. IX в. Возврат части славян на исходные территории к северу от Карпат, отделение их от оставшихся на Дунае южных славян;

— сер. IX–X в. «Призвание варягов», формирование государств Руси и Польши, разделение «репатриантов» на восточных и западных славян[33].

Каждый из этапов сопровождался перестановками в иерархии языческих богов.

На первом этапе славянские дружины колонизовали плодородные земли в среднем и нижнем течении Дуная. В это время военных успехов естественным выглядело владычество в славянском пантеоне громовержца «создателя молнии» (Прокопий Кесарийский).

Впоследствии сами славяне стали жертвой нашествий. С востока на Дунайскую равнину вторгались тюркоязычные авары и болгары, а также финские племена венгров. С запада пришли романоязычные кельты — волохи: «Волохомъ бо нашедшим на словены на дунайскые, и сѣдшимъ в нихъ и насиляющимъ имъ» («Повесть временных лет»)[34]. Эти волохи не только стали предками нынешних румын и молдаван. Наследники мощной сакральной традиции кельтов-друидов превратились в господствующее в славянском мире этносословие жрецов-волхвов. Социальный термин «волхв» — синоним этнонима «волох»[35].

Сакральные вожди-волхвы возглавили переселение значительной части славян с угрожаемой кочевниками придунайских равнин на северные склоны Карпатских гор. Преобладание жрецов в славянском обществе подтверждается характером археологических остатков прикарпатской культуры типа Лука-Райковецкая (VIII–IX в.). Отсутствие оружия в погребениях позволяет делать предположения о непрестижности военной функции. Археологические источники подкрепляются письменными свидетельствами арабских путешественников об отсутствии у славян того времени «верховых коней и хорошего оружия»[36]. Обилие языческих «храмов в районе Карпат» (Масуди), а также высочайшая в славянском мире концентрация находок идолов доказывают приоритет сакральной власти[37]. Не случайно эти земли получили в средневековых английских источниках наименование Maegda land[38], а в арабских al–Magus[39] (страна Магов).

О связи тогдашнего Прикарпатья с друидической традицией кельтов (галлов) свидетельствует историческое наименование Галичина (синоним, употреблявшийся до XVII в., Волошизна[40]), т.е. земля волохов-кельтов. Главным богом славян в тот период стал покровитель «колдунов»-волхвов «скотий бог» Волос (Велес). Возможно, ему был посвящен знаменитый збручский, т.е. прикарпатский, идол. О магическом характере светской власти жрецов Волоса свидетельствует этимология слова «власть», производная от однокоренных слов «Волос», «волхв», «волох», следовательно, имеющая отношение к волшебству[41]. По сообщениям русских летописей в Прикарпатье правили таинственные болоховские (от «волох»[42]) князья, имен которых никто не знал[43]. Скотий (быкообразный) бог — у многих народов является покровителем сакральной функции. А молдаване (волохи) — едва ли не единственный народ мира, на древнем гербе которого присутствует cap de bour — голова священного быка. Все это позволяет предполагать, что их предки составляли правящее сословие жрецов-волхвов в славянском обществе в период, когда славяне с Дуная уже ушли, а варяги еще не пришли «володеть» восточнославянским миром.

«Призвание варягов» сопровождалось бескомпромиссной борьбой северных воинов и южных жрецов. Борьба за власть всегда сопровождается идейным обеспечением. Варяги дали своему военному богу-громовержцу Тору славянское имя Перун и начали продвигать его во главу пантеона. В начальный период источники отмечают религиозное двоевластие. Известно, что участники походов на Царьград клялись своими богами, в нерушимом соблюдении договоров с греками. В договоре Олега (907) упомянуты Перун и Волос. В договоре Игоря (944) христианский Бог (среди варягов были христиане) и Перун. В договоре Святослава (971) опять упомянуты Перун и Волос. Преобладание «воинов» обозначается первым местом Перуна при перечислении языческих богов. Исчезновение Волоса из договора 944 и появление в договоре 971 свидетельствует, что борьба с волшебной властью волхвов протекала с переменным успехом, т.е. была упорной. В 980 Владимир создает  в  Киеве святилище на  холме  за теремным двором. Перечень идолов свидетельствует, что князь-реформатор создал общегосударственный пантеон во главе с Перуном. В него были собраны боги разных функций и этнического происхождения. Но Волоса в пантеоне уже не было. Даже если его идол продолжал стоять за пределами княжеского холма, возможно на берегу при впадении речки Почайны в Днепр, то вряд ли такое разнесение по «вертикали» можно объяснить разделением сфер сакрального влияния: верх — Перун, низ — Волос[44]. Гораздо убедительней предположение, что «воины» окончательно вытеснили «колдунов» из «вертикали власти».  

Летопись сохранила леденящие кровь сведения о ритуалах, происходивших в святилище Владимира:  «И жряхут имъ, наричуще богы, и привожаху сыны своя, и жряху бѣсомъ, и осквѣрняху землю требами своими. И осквѣрнися требами земля Русская и холмъ тъ»[45]. Создается впечатление, что главная цель «воинов» всех времен и народов — возможность беспрепятственно жрать детей и бросать на произвол судьбы стариков.

Победив волхвов и добившись единоличной власти, рюриковичи не собирались ей делиться. Это было одно из главных соображений для принятия в 988 христианства по греческой полновластной модели, а не по «двоевластному» римскому образцу[46].

Краткий срок между реформой людоедского пантеона и крещением Руси, свидетельствует, что Владимир загонял киевлян в Днепр, руководствуясь прагматичными соображениями. Мне, в отличие от летописца, трудно поверить, что в данном случае произошло духовное преображение. Ведь всего за пять лет до крещения Владимир Кроваво-красное солнышко приносил ритуальные человеческие жертвы. Вернувшись в 983 из успешного похода на ятвягов (предков литовцев), князь киевский решил возблагодарить богов за поддержку. Скорее всего, добыча была очень большой. Поэтому и  благодарная жертва кумирам должна была соответствовать. Старцы и бояре приняли решение по этому торжественному поводу: «Мечемъ жребий на отрока и дѣвицю, на негоже падеть, того зарѣжемы богомъ»[47]. Жребий пал на сына варяга-христианина. Варяг восстал против людоедского обычая. Они с сыном приняли мученическую смерть в неравном бою.

Стремясь религиозно обосновать безраздельную власть «воинов», Владимир Святославович понимал, что откровенные жертвоприношения идолам уже не позволяют быть принятым в хороших королевских домах Европы. Орудуя крестом и мечом, святой переодел кровавый «культ личности» воинского бога Перуна в сообразную ему фофудью цезарепапизма.

(История продолжается!)

 

Смысл жертвы

Длинный экскурс в историю должен, на мой взгляд, убедить, что христианская цивилизация — одна, а культурные различия западных и восточных европейцев, это еще не преодоленное обеими сторонами криптоязычество.

Тайное идолопоклонство сопровождается обильными жертвами светских и религиозных войн, пополняет списки мучеников церковной и полицейской инквизиции. Даже если фарисеи всех конфессий хором заявят, что жертвы приносятся во имя Христа, не верьте им.  Своим самопожертвованием Сын Человеческий навсегда отменил любые жертвоприношения.

Вековая упертость в железный занавес различий может вызвать следующий вопрос: «В чем же проявляется объединяющее христианское начало? Может христианская цивилизация — симулякр и мы имеем дело с реальностью двух постязыческих цивилизаций?»

Для выявления общих свойств верующих и неверующих представителей христианского мира необходимо определить нашу цивилизационную специфику.

Цивилизация (культурно-исторический тип) — это общий смысл миллионов. Смысл — это наша вера во что-то или кого-то[48]. Мы верим только в то, что считаем истинным. Истина — это слово, подтвержденное делом (практикой). Вознося слово молитвы, верующие подтверждают ее истинность жертвой. Жертва — смыслообразующее дело всех религий. Религия без жертвы невозможна.

Жертва — это критерий истинности веры и смысла. Верую, ибо жертвую. Смыслом обладает только то, ради чего люди готовы жертвовать[49]. Жертва животворит веру и наполняет смыслом культуру. Следовательно, культурно-исторический тип (цивилизация) определяется преобладающим типом жертвы.

Таких типов всего два: жертвоприношение — принесение других ради себя, самопожертвование — принесение себя ради других.

Уже говорилось, что традиция жертвоприношения начиналась убийством беззащитных членов древних коллективов. Разведение детей было первым санкционированным видом животноводства. В последствии жертвоприношение распространилось со своих и на чужаков. Война стала если и не изначальной, то одной из главных форм охоты на жертву[50]. С развитием цивилизации нравы постепенно смягчались. Людьми жертвовали только в крайних случаях социальных катаклизмов. Знаменитая формула: «Красота спасет мир» — архетипически восходит к обычаю приносить в жертву богам ради избавления народа от бедствий самых красивых девушек и юношей[51].  В не столь критических ситуациях человечина символически заменялась скотом, растениями, вещами, деньгами. Лукавство верующих привело к тому, что и эти символы стали, в свою очередь, заменяться символами второго порядка. Например, жрецы восточноафриканского племени нуэров в некоторых ситуациях заменяют быка диким огурцом[52]. А практичные китайцы не так давно додумались использовать символы третьего порядка — погребальные заместители реальных бумажных денег. В актуальных религиях жертвоприношение становится все более «бесчеловечным». То и дело становящиеся достоянием гласности случаи ритуальных убийств воспринимаются, как крайний эксцесс и преследуются в уголовном порядке[53].

Адепты религии упирают на то, что смысл жертвы в развитых религиозных системах все больше переносится в духовное измерение молитвы, что ритуал пролития крови даже там, где оно еще присутствует, не имеет определяющего значения. 

С ними нельзя согласиться, хотя бы потому, что «восприятие сцен насилия и жестокости как нормы способствует ожесточению людей и крайне негативно сказывается на благополучии общества»[54]. Тем, кто ежегодно совершает торжественное заклание барана, гораздо проще зарезать человека, чем людям, избавленным от участия в подобных ритуалах.

Более того, даже перевод реального жертвоприношения  в ритуальное воспоминание о нем не меняет цивилизационного смысла.  Повсеместная тысячелетняя практика сформировала столь прочную душевную матрицу в культурах жертвоприношения, что для дальнейшего ее поддержания ритуальное кровопролитие больше не требуется[55]. Людям, подобно собаке Павлова, достаточно символического «стимула», для автоматической людоедской «реакции».

Символическая замена ни в коей мере не устраняет исконного людоедского — «жизнь за жизнь» (С.Н. Булгаков) — смысла. В ритуале жертвоприношения жертва — всегда обезличенный объект насилия. С ее волей не считаются[56].  Жертва — говорящее орудие, раб жертвователя.  Неслучайно в первых цивилизациях пленники-рабы чаще других избирались в качестве человеческой жертвы. Древние египтяне их так и называли — «живые мертвые». Жертвователь — раб божий, будучи господином своего раба-скота, ценой его жизни вымаливал у господа жизненные блага для себя и «своих» (семьи, рода, народа).

Смысл жертвоприношения сформулирован пришедшей из ГУЛАГа поговоркой: «Умри ты сегодня, а я — завтра». Это неслучайно. Выдающийся русский антрополог Лев Самойлович Клейн, оказавшийся «включенным» наблюдателем в советской тюрьме,  отмечает, что за решеткой древняя традиция рабско-господских метаморфоз упрямо выпирает из-под культурных напластований современной цивилизации[57].

Жертвоприношение — это сакральный фундамент общества, где скот и человек взаимозаменяемы, где господское презрение к слабым сочетается с раболепием перед сильными, где снизу доверху все рабы. Здесь человек Петр, глядясь как в зеркало в человека Павла, видит не человека, но либо господина, либо раба. Культура, основанная на жертвоприношении, — всегда культура рабства и насилия.

Жертвенный феномен простирается далеко за пределы ритуала. В какой бы сфере не проистекало насилие, оно несет на себе изотопы исходного смысла. Мы постоянно говорим о «жертвах» войн, политических репрессий, религиозных преследований, уголовных преступников, техногенных катастроф, природных бедствий и т.д. Это отнюдь не произвольная метафора. Язык не может ошибаться. Через миллионы говорений утверждается справедливость расширительного понимания смысла жертвы. Этот смысловой тоталитаризм доказывает,  что ритуал священного кровопролития до сих пор управляет нашей культурой[58].

Благодаря своим священным истокам любые проявления жестокости экстатически переживаются в культуре жертвоприношения. С точки зрения традиции спарагмоса (др. греч. ритуальное разрывание жертвы) садисты — вовсе не извращенцы, а утонченные представители нормы. Я до глубины души поражаюсь тому вожделению, с каким многие из наших мирных сограждан сбегаются глазеть на ужасные сцены автокатастроф и других чрезвычайных происшествий. Телепередачи и кинофильмы, где смакуются физиологические подробности насилия, служат им лишь паллиативом реально возбуждающих зрелищ[59]. Нескрываемая кровожадность этих людей позволяет думать, что от мучения ближнего и, тем более, дальнего их удерживает только страх наказания со стороны государства. Поэтому не удивительно, в частности, что заметное число представителей различного рода силовых структур (не только авторитарных, но и самых демократических режимов) заходят далеко за пределы обязанностей и полномочий, сладострастно издеваясь над несчастными, оказавшимися в их власти. Становится понятным и то, почему ослабление правопорядка в переломные моменты истории  всегда сопровождается взлетом изощренного (эстетизированного) насилия[60].

Непреодоленная опасность жертвоприношения заключается в его автоматизме. Подавление жертвенного инстинкта требует постоянных нравственных усилий. Проблема зверского начала в природе человека всегда была в поле внимания высокой культуры. Создатель одной из самых провокативных антиутопий в истории литературы У. Голдинг прямым текстом притчи заклинает нас от пробуждения внутреннего Зверя Вельзевула (др. евр.  повелитель мух).

Звериную традицию терзания жертвы справедливее именовать недокультурой или, стараясь хранить беспристрастность, культурой жертвоприношения. Ее представители бесконфликтно совмещают самые передовые достижения человеческого разума с этикой саблезубого тигра. Поэтому любое техническое достижение используется ими, прежде всего, в военных целях, т.е. ради принесения все большего числа жертв. Горько осознавать, что изобретательный кроманьонский человек намного опасней неандартальца, вооруженного незатейливой дубиной. Пребывая под неусыпным прицелом баллистических ракет, нам остается надеяться только на то, что сквозь отвратительные напластования каннибальских ритуалов на свет пробивается истинно человеческая культура самопожертвования.

(История продолжается!)

 

Критерий свободной истины

Истинный смысл свободы не может подтверждаться жертвоприношением. Свободе потребна жертва иного рода.

Если бы все люди прошлого исповедовали эгоистические ценности жертвоприношения, мы бы до сих пор жили в пещерах и жрали сырую человечину. Но совершенно необъяснимым, пока, образом, в скопище каннибалов появлялись одиночки не от мира сего, смевшие критиковать традицию и предлагать нововведения[61]. Прижизненная судьба таких людей чаще была незавидна. Их приковывали к скале, побивали камнями, бросали в ров ко львам, распинали, сжигали, вешали. Ценой жизни пророки-утописты заставляли людей задумываться об истинном смысле внесенных нерациональных предложений. С их именами в памяти потомков связывались благодетельные новшества. Таким непростым путем проб и убийств человек постепенно стал царем природы.

Самопожертвование принципиально отличается от рабско-господского метаморфоза жертвоприношения. Это та самая осознанная необходимость, благодаря которой человек становится свободным. Из подданного — безответного винтика общественного механизма, превращается в гражданина — социально-ответственную личность.

Герои человечности, выходившие сознательно на явную гибель, облагораживали звериные нравы культур жертвоприношения: «Милости хочу, а не жертвы» (Ос. 6:6). Во всех четырех нынешних субэкуменических цивилизациях такие люди появлялись и появляются в заметном количестве. Ценой своей жизни они вынудили людоедов заменить ребенка ягненком, а быка огурцом. Реальность глобальной цивилизации, т.е. все истинно человеческое, объединяющее нас не в биологический вид Homo Necans (лат. человек убивающий), а в род людской, возникла благодаря самопожертвованию героических одиночек.

Прогресс каждого общества напрямую связан с количеством самоотверженных пассионариев.

Древняя Греция, начиная с титана Прометея, афинского царя Кодра и спартанского законодателя Ликурга, отличалась, пожалуй, наиболее «массовым» самопожертвованием мифологических и исторических героев. Причины повышенной концентрации сторонников жертвенной любви к ближним требуют специального исследования. Возможно, парадоксальным образом, сказались экстремальные природные условия скалистых островов и засушливой материковой части Эллады. Одним эгоистам жертвоприношения выжить там было невозможно. С альтруистами самопожертвования связывается появление личности, свободы, демократии. Предпочтя мучительную смерть позору изгнания, великий Сократ доказал истинность своей философии. От его самопожертвования берет начало европейская научная мысль, европейский стиль культуры.

Заурядный людоедский культ олимпийских богов не мог вдохновлять эти свершения. Попытки связать греческую демократию с многобожием легко опровергаются[62]. Так религии древних азиатских деспотий вроде Египта и Ассирии не имели ничего общего с монотеизмом. А у монотеистического народа Израиля царская власть, напротив, была относительно слаба. Свобода не может родиться из поклонения, как одному, так и легиону небесных каннибалов. Феномен «греческого чуда» возник благодаря самоотверженной традиции «гуманиста» Прометея, приговоренного Зевсом Лафистием (пожирателем народа) к пожизненной смертной казни.

Пифагорейцы и орфики, философы Эмпедокл и Теофраст восставали против символического и реального каннибализма соотечественников[63]. Тем не менее, грекам не довелось преодолеть олимпийскую традицию жертвоприношения, начатую ненасытным пожирателем собственных детей Кроносом. На всем протяжении истории древнегреческому обществу были свойственны кровавые жертвоприношения, в том числе и человеческие:

Сына родного схватив, сменившего прежний свой образ,

Отец, помолясь, убивает, глупец злополучный! А жертва

С мольбой на убийцу взирает; но тот, не заметив стенаний,

Ее убивает и в доме обед затевает преступный.

Сын, точно так же, отца, дети же кровную матерь,

Жизни лишив, поедают пищу из родственной плоти[64].

Риторика Эмпедокла опирается не только на символическую реальность педоканнибальских мифов о Кроносе, Зевсе[65], Тантале и Фиесте — вольных и невольных пожирателях собственных детей. Достаточно вспомнить периодическую жертву семи афинских юношей и семи афинских девушек критскому чудовищу Минотавру (одна из ипостасей Зевса Критского). Археологические раскопки на Крите показали, что эта сказка — вовсе не ложь[66]. В более поздние времена можно упомянуть жертвоприношение Ахиллесом благородным двенадцати плененных Трои краснейших сынов на могиле Патрокла, ритуальное убийство трех племянников персидского царя, совершенное накануне судьбоносной битвы при Саломине, кровожадную практику спартанцев, швырявших хилых младенцев в пропасть и отмечавших инициацию взросления жертвоприношением илотов. По свидетельству Теофраста обряд принесения людей в жертву дожил до классического периода (V–IV в. до Р.Х.) древней Греции: «Так что и поныне, не только в Аркадии, но и во время празднеств луперкалий в Риме, а также в Карфагене, людей приносят в жертву Сатурну. Кроме того, в знак торжества законности алтари окропляют кровью соплеменников, приговоренных судом к смерти за человекоубийство»[67]. Ну а гекатомбы — «жертва стотельчая» (перевод Н.И. Гнедича) — были тем более обычным делом[68]. Конфликтное сожительство жертвоприношения с самопожертвованием выражалось в противоречивости греческого общества, где свобода и демократия для своих, сочетались с бесправием приезжих метеков и периэков, рабством должников и пленников.

Прометеевский дух самопожертвования обеспечил победу свободных греков над превосходящими силами деспотической Персии. Вдохновение этой победы самоотверженности породило высочайший взлет культуры, до сих пор являющейся священным образцом европейской цивилизации.

Традиция жертвоприношения, напротив, вела к деградации эллинской свободы и культуры. Исступление беспрерывных гражданских войн, в ходе которых греки продавали греков в рабство варварам, лишило народ Эллады возможности успешно сопротивляться македонской и римской оккупации. К первым векам христианской эры беспримерные достижения славного пятидесятилетия Перикла остались в памяти лишь у немногочисленных, по сравнению с подданными кесаря, сторонников «тайной свободы».

Греки не сумели создать религию самопожертвования. Но живая традиция титанического «диссидента» Прометея была причиной того, что они оказались первыми, кто был способен эту религию воспринять. Это произошли вскоре после того, как благая весть самопожертвования была провозглашена в Гефсиманском саду. Самоотверженное меньшинство греков, возможно, полагало, что Христос — это Прометей сегодня[69]. В любом случае, сообразность их критерия истины со смыслом жертвы Христовой сказалась в том, что почти весь Новый завет записан по-гречески. Более того, непризнанный в своем отечестве пророк из Назарета вошел в мир под греческим именем Христос (мессия, помазанник). Сам факт использования отточенного языка греческих философов, поэтов и драматургов для простодушного повествования о самопожертвовании Царя Иудейского сделал христианство европейским. В то же время прометеевская традиция получила адекватную христианскую форму[70].

Эллинские интеллектуалы не были пассивными восприемниками учения маргинальной иудейской секты. Они радикально преобразили смысл религии социальных низов поздней античности, для которых грозный судия и неумолимый мститель Откровения Иоанна («Ныне суд миру сему; ныне князь мира сего изгнан будет вон» (Ин 12:31)) затмевал страдающего от любви к людям Сына Человеческого Четвероевангелия[71]. Практика антиутопии в очередной раз одержала верх над мечтаниями утопистов. Мракобесы раннего христианства принесли неисчислимые жертвы идолам своих  апокалипсических страхов — не только произведениями, но и людьми высокой культуры. Злобный дух невежества грозил трансформировать Новый завет в еще одну религию жертвоприношения. Греческие мудрецы наперекор толпе смыли ритуальную кровь языческих по сути жертв с чистого лика Спасителя[72]. Самую раннюю по времени создания и поэтому насквозь пропитанную ненавистью жертвоприношения антиутопию Апокалипсиса они задвинули  в самый конец канона. А на первом плане поместили прометеевский по духу евангельский рассказ самопожертвования ради любви к ближнему. Благодаря такой взаимоадаптации эллинское вино и меха восточной религии пришлись друг другу в пору. Поэтому европейская и христианская цивилизации — синонимы.

Вполне возможно, что благодаря быстрому укоренению на греческой почве произошел решительный разрыв христианства с иудейской традицией жертвенных шашлыков, «благоухания приятного Господу». В любом случае христианство — единственная в мире религия, священный текст которой принципиально отменяет любые формы жертвоприношения.  Тем самым самопожертвование Христа становится единственным освященным религией критерием истины.

Могут возразить, что этот стиль нежизнеспособен. Абсолютно верно. Но ведь  принесение себя в жертву никому и не предписывается, в отличие, скажем, от самопожертвования вдов у древних русов и еще совсем недавно у индусов. Предписанное самопожертвование это не свобода. Это извращенная форма жертвоприношения. Подвиг самоотречения не является жизненным обязательством христианина. Того, кто мирно живет заботой о хлебе насущном, и не совершает при этом жертвоприношений (т.е. символически и реально не убивает и не жрет других людей, ограничиваясь евхаристией — причащением кровью и плотью самоотверженного Бога), также ждет царствие небесное.  Но для того, кто взыскует истины, есть только один способ доказательства — самопожертвование. Потому что жертвоприношение  отменено.

Уже говорилось, что утопия бесовскими радениями переходит в антиутопию. Но обратного пути нет. Антиутопия никогда не преобразуется в утопию. Жертвенные архетипы названных образов будущего находятся в таких же ассиметричных отношениях. Самопожертвование может обернуться жертвоприношением. Достаточно вспомнить исламских террористов-смертников или русских народовольцев и эсеров. Но эгоизм принесения жертв аннигилирует благородные порывы чистых юношей и девушек («За убежденье, за любовь… Иди и гибни безупречно. Умрешь не даром: дело прочно, когда под ним струится кровь»), превращая их в бесовскую противоположность. От любви до ненависти, действительно, один шаг. А вот из геены жертвоприношения вернуться невозможно.

У жертвоприношения есть символические заместители изначальной человеческой жертвы: животные, растения, материальные ценности. Также и для самопожертвования архетипическое распятие Христа — крайний ответ на вопрос: «Что есть истина». Для общественного прогресса в подавляющем большинстве случаев достаточно бытового альтруизма — способности оторвать от себя и отдать другим. Все что отдал: время, деньги, труд — является символической заменой основного критерия истины — жизни.

Большой знаток древнегреческой философии свел ее к «линиям» Платона и Демокрита. Пользуясь линейной ленинской метафорой, можно сказать, что первые греки-христиане, написавшие собственной кровью длинный мартиролог (список мучеников), продолжили «линию» Прометея, а верноподданые кесаря греки-язычники — «линию» Кроноса. Три века спустя людоеды из сугубо прагматических соображений тоже прикинулись христианами, подобно тому, как впоследствии к этой же уловке прибегнул Владимир Святой. О тайном язычестве лицемерно обратившихся к Христу после Миланского эдикта (313) приверженцев каннибала Зевса свидетельствует в частности продолжение кровавых жертвоприношений, дожившее в Греции до XX столетия[73].

Хорошо ли это было, что к победившему в Европе христианству во множестве примкнули вчерашние идолопоклонники?

Для христианства это, несомненно, было плохо. Прежде всего, потому, что криптоязычники смогли освятить бесчисленные человеческие жертвы внешних войн и внутриобщественного насилия именем Христа. Они столь успешно мимикрировали, что до сих пор религии самопожертвования выставляется исторический счет за жертвоприношения крестовых походов, религиозных войн, святой инквизиции.

Но для самих язычников хотя бы и поверхностная христианизация все же была благотворна. Даже лицемерно произнесенные слова о жертвенной любви постепенно западают в душу и переходят в действия. Ведь неслучайно против людоедского язычества варяга Владимира восстал именно варяг-христианин. Возможно, что именно его подвиг зародил у Красна Солнышка сомнение в допустимости ритуального употребления крови тогдашних Андрюш Ющинских в центре стольного града Киева.

Историки отмечают, что с распространением христианства постепенно отвращается жертвенная участь детей и стариков. Согласитесь, что к сегодняшнему дню в отношении беззащитных групп населения достигнут определенный прогресс. Когда подонки нашего общества совершают насилие над слабыми, в глубине души они понимают, что совершают грех. В этом состоит их отличие от, скажем, карфагенян или уже упомянутых русичей, которые убивали своих отроков, будучи уверенными, что совершают богоугодное дело. Отсутствие чувства правоты сдерживает размах зверств. Неслучайно самые фантастические по масштабам жертвоприношения в Европе были совершены двумя открыто антихристианскими режимами — Гитлера и Сталина[74]. Человеколюбивого Бога нет — значит все дозволено.

В христианскую цивилизацию нас (и верующих, и неверующих) объединяет понимание того, что жертвоприношение, т.е. символическое и реальное пожирание детей и убийство стариков, не дозволено. На подвиге Христа зиждится и главная европейская идея: «Свобода (самопожертвование) — лучше, чем несвобода (жертвоприношение)». Даже когда эту мысль повторяет верховный жрец «вертикали власти», она не теряет своего благородного смысла. Растущее в последнее время в русском народе ощущение недостатка свободы, свидетельствует, что миф любви — утопия Христа —  способен овладевать массами всей европейской цивилизации. Воплощение утопии — впереди.

(История продолжается!)

 

Футуризм прошлого

История продолжается через миф вечного возвращения. В будущее глобальной цивилизации нас ведет то в прошлом, что с древнейших времен объединяет нас в род людской — культура самопожертвования. Так случилось, что в европейской цивилизации самопожертвование отождествилось с подвигом Христа. Но в других цивилизациях есть свои примеры самоотверженности. Достаточно вспомнить Будду Шакьямуни, оставившего царский дворец ради поисков смысла добродетельной жизни и отменившего кровавые жертвоприношения. Думаю, что не будет большой натяжкой считать буддизм Новым заветом ветхого индуизма. Европейцы ни в коем случае не должны пытаться затмить образцы самопожертвования своих собратьев по планете людей. В таком «вертикальном» подходе кроется себялюбивый бес человеконенавистничества. Истинные христиане согласятся, что истинно любое самоотречение любви к ближнему.

Исследование этих образцов, т.е. всего реально человеческого, что было в людях прошлого, должно стать центральным смыслом гуманитарной науки и, прежде всего, истории. Тщательная («никто не забыт…») регистрация проявлений самопожертвования всех времен и народов создаст фундамент для осмысления феномена истинной культуры и создания общечеловеческого священного текста глобальной информационной цивилизации. Люди могут объединиться только на единственно-человеческой основе — самопожертвовании. Поиск человеческого в человеке должен стать предметом культурной антропологии.

При этом культура жертвоприношения также должна целенаправленно изучаться. Мы должны понять и в деталях реконструировать логику каннибалов. Но делать это надо вовсе не для того, чтобы оправдать звериный смысл «эффективных менеджеров» жертвоприношений. Понять — не значит простить. Понять — это значит эффективно противостоять садистской идеологии терзания жертвы и устранять ее, прежде всего, из собственной души.

Тщательное собирание и всестороннее осмысление фактов самопожертвования — это достойный путь освобождения самой науки. Такое переформатирование подходов позволит преобразить гуманитарную науку, работающую ныне практически на холостом ходу. Короткое замыкание «науки ради науки» трансформируется в ток общественно значимой мысли. История все-таки станет наставницей жизни, а ученые — равноправными участниками общественного разделения труда. Общество жизненно заинтересовано во вдохновляющих смыслах. Если гуманитарии смогут представить смыслы прошлого, ведущие в человеческое будущее, то обязательно возникнут механизмы достойного вознаграждения труда нашей корпорации. Это позволит ученым избавиться от нынешней   постыдной роли прислужников идеологии «своего» либо «чужого» государства.

Полноценный, без преднамеренной лжи и недоговоренностей, исторический материал образует прочный фундамент реализуемых утопий. Фарисеи идеологии и бесы антиутопии бессильно корчатся в столкновении с неприкрытой истиной прошлого. Именно в таком столкновении «бои за историю» (Ж. Лефевр) обретают социально значимый смысл.

(История продолжается!)

 

Больше утопий!

Человеконенавистническая традиция жертвоприношения разделяет нас на запад и восток Европы через поклонение разноликим идолам. Утопия (миф любви) объединяет нас через самопожертвование Христа.

Фарисеи идеологии и бесы антиутопии работали тысячу лет, не покладая рук. Дружными усилиями они вырыли посреди Европы пропасть, по дну которой течет ядовитый Стикс — река нашей общей гибели. Спастись мы можем только наведением утопических мостов. Их необходимо перекинуть в как можно большем количестве на всем протяжении меридиана железного занавеса.

Христианскому концерту должен предшествовать концерт европейских утопий. Их горизонтальный характер исключает конкуренцию за место на вершине вертикали. Напротив, между ними должны возникнуть отношения сетевого сотрудничества и взаимной интеллектуальной поддержки.

Мне неизвестно разрабатывается ли футуристический миф Западной Руси или Великого княжества Литовского. На мой взгляд, он очень перспективен, поскольку позволяет соединить два идейно противостоящих берега (Евросоюз и СНГ)  утопией, равно способной вдохновить, как литовских, так и белорусских мечтателей. В этой утопии найдется место и для русских «археофутоуристов» из Смоленска, Брянска и Курска. Возможно, к ней подключатся и наши украинские братья.

Новгородская утопия уже активно пропагандируется, в первую очередь в интернет-пространстве. Она имеет свой мозговой центр. Интеллектуалы, призывающие Русь к вечу, составили костяк авторов упомянутого утопического сборника «Русское будущее». У них уже есть собственное СМИ — интернет-журнал «ИNАЧЕ», редактируемый главным «RUтопистом» Вадимом Штепой[75]. Северные горизонтальные проекты начинают обрастать пока немногочисленными, но бескорыстными и поэтому очень активными сторонниками.

Северорусская (Новгородская) и Западнорусская (Литовская) утопии могут быть дополнены южнорусским утопическим фронтом. Уже не первый год я пытаюсь его сформировать, опираясь на древнюю традицию славяно-волошского симбиоза[76]. К моему глубокому сожалению молдавская версия русской утопии пока не вышла за пределы узкого дружеского кружка. Но пока история продолжается — я не унываю.

Ни в коем случае не хочу противопоставлять молдавскую утопию актуальной — новгородской и потенциальной — литовской. Напротив, мечтаю, чтобы эта троица образовала равночестный утопический концерт, достойный информационной цивилизации. И если на репетициях кто-то сфальшивит, оркестрантам будет не к лицу отделываться вежливым молчанием и, тем более, будет неприлично обижаться на замечания. Своевременная реакция на критику разномыслящих участников утопической команды поможет нам вместе выиграть русское будущее в жестоком поединке с шулерами идеологии.

Три утопии — это три пути России через прошлое в будущее единой европейской цивилизации. Они эшелонированы не только в пространстве, но и во времени. Литовский путь возник после монголо-татарского нашествия XIII в. Новгородский путь был проторен в результате варяжской оккупации IX в. Молдавский путь — наиболее древний. Он наметился в VII в., когда волохи установили волшебную власть своих жрецов-волхвов над славянами.

В отличие от былинного витязя современная Россия может двигаться навстречу западу Европы сразу по всем трем утопическим путям. Встречи русских с западноевропейцами на Эльбе, Темзе, Сене, Волхове, Дунае, Днепре — обещают общее спасение. Погибель ждет Россию в том случае, если она решится стоять камнем на самоубийственном месте новой Византии.

У нас остается все меньше времени для принятия ответственных утопических решений. Как вырваться из каннибальских объятий Кроноса идеологии и не попасть в руки мстительного Мальчика-с-пальчик антиутопии? Выбор безопасного пути между беснованием фарисеев и фарисейством бесов — задача посложнее, некогда поставленной философом Буриданом перед своим упрямым питомцем. Бес утопии, действительно очень опасен. Но без утопии любви к ближнему человечеству выжить нельзя.

(История продолжается!)

---

[1] Манхейм К. Идеология и утопия // Манхейм К. Диагноз нашего времени. М.: Юрист, 1994. С. 7–260.

[2] Последнее утверждение обязательно будет оспорено. Людей рациональных может даже возмутить такое ограничение выбора. Ведь с их точки зрения существует третий путь — социального прогноза, для коего даже создана специальная наука футурология. Сторонникам научного пути в будущее следует заметить, что абсолютизация рационального, т.е. логического познания несколько устарела. На протяжении всего XX века лучшие умы человечества доказывали, что миф и логика взаимодополнительны.  Более того, миф — первичен. Он задает веру-смысл, внутри которого работает логика познания. Хочу подчеркнуть, что миф подчиняет логику не только в «субъективной» гуманитарной сфере. Даже в такой наглядно-точной науке, как геометрия мы наблюдаем сосуществование трех взаимоисключающих мифов-аксиом. (Аксиома — миф, потому что в аксиому можно только верить!)  Геометрия Евклида исходит из того, что через точку можно провести только одну параллельную к прямой. Геометрия Лобачевского утверждает, что можно провести бесконечное число параллельных. Геометрия Римана считает, что нельзя провести ни одной. Опершись на веру в одну из аксиом, каждая из трех геометрий с безупречной логикой строит свою теорию. Рационалистам не удастся успокоить себя иллюзией, что только школьная евклидова геометрия применима в реальности, а построения Лобачевского и Римана всего лишь забавная игра ума. Все три геометрии имеют свои области практического приложения. На примере геометрии мы убедились, что точные науки опираются на смысловой фундамент мифа. Что же тогда говорить о заведомо «неточных» гуманитарных науках? Найдется ли отважный футуролог, смеющий утверждать, что его прогнозы — логика без примеси мифа? Если найдется, значит, он не представляет, какой миф управляет его сознанием.

[3] Ученик Аристотеля Теофраст (ок. 370 — ок. 286 до н.э.), видимо, был первым, кто увидел истоки традиции кровавых жертвоприношений в каннибализме голодных лет. Вот как его мысль представлена в сочинении позднеантичного автора: «Вначале богам приносились жертвы в виде плодов. Но с течением времени люди стали пренебрегать святынями, вследствие чего плоды стали менее доступны. Ради пропитания они были вынуждены поедать друг друга. Люди начали с того, что стали жертвовать себе подобных, посылая многочисленные молитвы богам.  <…> После этого людей в жертвоприношениях заменили животными» (Порфирий. О воздержании от мясной пищи. 2.27. Ср.: Буркерт В. Из книги «Homo Necans. Жертвоприношение в древнегреческом ритуале и мифе» // Жертвоприношение: ритуал в культуре и искусстве от древности до наших дней. М.: Языки славянской культуры, 2000. С. 409). Ср. мнение одного из ведущих палеоантропологов по поводу неандартальцев: «Они были людьми и разделяли с гомо сапиенс не только его достоинства, но и недостатки. В трудные времена, когда вставал вопрос о выживании группы и младенцы или старики становились серьезной обузой, отношение к ним было, вероятно, жестоким. Новорожденных могли убивать, стариков бросать на произвол судьбы. То же самое, оказавшись в экстремальных условиях, часто делали и охотники-собиратели недавнего прошлого, особенно те, что обитали, подобно неандартальцам, в регионах с суровыми климатическими условиями» (Вишняцкий Л.Б. Неандартальцы: история несостоявшегося человечества. СПб.: Нестор-История, 2010. С. 206).

[4] Здесь не место разворачивать аргументацию. Сомневающиеся легко могут проверить мои утверждения. Явственные и недвусмысленные следы ритуального каннибализма во множестве рассыпаны в греческих и прочих мифах, в Библии и в Ведах, в русских сказках А.Н. Афанасьева и французских сказках Ш. Перро. Антропологи, включая классиков Э.Б. Тэйлора и Дж. Фрезера, проводят тщательное сопоставление всевозможных источников по данной теме: описаний этнографов, свидетельств античных и средневековых авторов, данных мифологии, фольклора, археологии, лингвистики. Их труды пестрят многочисленными примерами бытования жуткого, с нашей точки зрения, обычая.

[5] «Кровь и насилие загадочным образом таятся в самой сути религии». «Убиение жертвы — это основа переживания “священного”» (Буркерт В. Из книги «Homo Necans. Жертвоприношение в древнегреческом ритуале и мифе» // Жертвоприношение: ритуал в культуре и искусстве от древности до наших дней. М.: Языки славянской культуры, 2000. С. 406, 407).

[6] Первофеномен И.В. Гете — «некое первичное единство и простейшее начало, из которого развертывается и выводится все многообразие феноменального мира». «Гете говорит о неком “ужасе”, охватывающем человека, когда ему удается <…> прочувствовать Первофеномен, ощутить дыхание и тайну его присутствия <…>, которое, естественно, никогда полностью невыразимо, представляя собой то ближайшее, что всегда является отдаленнейшим, пронизывая собой все сущее и самого человека» (Дорофеев Д.Ю. Поэзия и правда мысли. Философско-поэтическое мировоззрение Гете ( к 250-летию со дня рождения Гете). URL:  http://anthropology.rchgi.spb.ru/gete/gete_i1.htm). Любой нормальный человек, обращаясь к реальности жертвы, испытывает «первофеноменальное» чувство ужаса.

[7] Позднейшая животная жертва «была уже заменой человеческой жертвы, торжественного убийства отца» (Фрейд З. Тотем и табу // Фрейд З. «Я» и «Оно». Труды разных лет. Книга 1. Тбилиси: Мерани, 1991. // URL: http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Psihol/fr_tabu/index.php).

[8] Фрейд прекрасно понимал, что Эдипов комплекс, вобравший в себя смысл кровавого начала культуры, сокрушает предрассудочные представления о бесплотной («В начале было слово»), и потому чистенькой, природе нашей «духовности». (В пику спиритуальным интеллигентам жестоковыйный Зигмунд заканчивает «Тотем и табу» ударной фразой: «В начале было дело»).  Практика психоанализа доказала неприемлемость в подобных ситуациях лобового рационального подхода. Требовалось найти обходные пути, позволяющие преодолеть сопротивление коллективного бессознательного интеллигенции. Для этого культурной публике предлагалось воспринимать отцовскую жертву, не как историческую реальность, а лишь в качестве навязчивой фантазии древних людей. Тем самым грубые люди «первичной орды» ментально сближаются с утонченными невротиками fin de siècle, у которых «мы не находим поступков, а только импульсы, движения чувств, стремящихся ко злу, выполнение которого сдерживается. Сознание вины невротиков имеет свое основание только в психических реальностях, а не в фактических. Невроз характеризуется тем, что ставит психическую реальность выше фактической, реагирует на мысли столь же серьезно, как нормальные люди – на действительность. Не происходило ли у примитивных народов дело таким образом? <…> Одних только импульсов, враждебных отцу, существования в фантазии желания убить его и съесть, могло быть уже достаточно, чтобы вызвать, моральные реакции, создавшие тотем и табу. Таким образом, можно было бы избавиться от необходимости свести начало нашего культурного достояния, которым мы с основанием так гордимся, к отвратительному преступлению, оскорбляющему все наши чувства»  (Фрейд З. Тотем и табу // Фрейд З. «Я» и «Оно». Труды разных лет. Книга 1. Тбилиси: Мерани, 1991. // URL: http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Psihol/fr_tabu/index.php).

[9] Буркерт В. Из книги «Homo Necans. Жертвоприношение в древнегреческом ритуале и мифе» // Жертвоприношение: ритуал в культуре и искусстве от древности до наших дней. М.: Языки славянской культуры, 2000. С. 445.

[10] Одна из причин, видимо, заключается в том, что жертву детей затруднительно объяснить сексуальными мотивами. Поэтому «пансексуалист» Фрейд подсознательно обошел разрушительные для его мировоззрения факты мифологии и религиоведения.

[11] Зеленин Д.К. Обычай «добровольной смерти» у примитивных народов // Зеленин Д.К. Избранные труды. Статьи по духовной культуре. 1934-1954. М.: Индрик, 2004. С. 111-144.

[12] Философ В.А. Колотаев высказывает эту же мысль на примере т.н. социалистического реализма: «Ядром сталинского классицизма была ми­фологема сыновней жертвы. Это сокровенная, не проговариваемая и непереводимая на язык рассудка сердцевина идеологии. Суть ее заключалась в том, что детская жертва приносилась взрослому, отцу, держателю миропорядка. Останавливалось таким образом поступа­тельное, пусть и циклическое движение времени. Удовлетворялись бессознательные потребности вождя в ощущениях жизни вечной» (Колотаев В.А. Метаидентичность: киноискусство и телевидение в системе построения способов жизни. СПб.: Нестор-История, 2010. С. 61).  На мой взгляд, особенно важно, что сходные заключения сделаны на основе различных теоретических посылок. Это позволяет надеяться, что совпадение наших выводов вызвано их соответствием реальности культуры.

[13] «Революция, как Сатурн, пожирает собственных детей», — сказал жирондист Пьер Виктюрньен Верньо по дороге на гильотину 31 октября 1793.

[14] Ткачук М.Е. Археологии свободы. Опыт критической теории. Кишинев, 1996. 197 с.

[15] «Эксами» (от «экспроприация») молодой Коба и его друзья именовали свои грабежи награбленного, совершаемые ради пополнения партийной кассы.

[16] Герберштейн С. Записки о Московии. М.: МГУ, 1988. 430 с. // URL: http://www.vostlit.info/Texts/rus8/Gerberstein/frametext1.htm

[17] Таких слов — десятки. Первые, приходящие на ум: артаул, атаман, бердыш, булат, есаул, калита, кинжал, кистень, кобура, кошевой, курень, набат, тархан, шашка, ям, ярлык и т.д.

[18] Иная традиция обеспечивала эффективную работу так называемого азиатского способа производства. Во многих древних цивилизациях субтропического пояса сельское хозяйство было основано на искусственном орошении. Масштабные работы требовали централизованного руководства. Государственная «вертикаль» («пирамида») возникла там, как адекватная традиция аграрного общества.

[19] Штепа В.В. RUтопия. Екатеринбург: Ультра. Культура, 2004. 384 с. URL: http://kitezh.onego.ru/topia/.

[20] Лучшей профилактикой антиутопий является их литературное воплощение. Смысл литературы заключается в «поэтике пророческого предотвращения» (Люсый А.П. Литературный небоскреб. Постмодернизм между веком-волкодавом и веком-камикадзе. URL: http://spintongues.msk.ru/lyusy06.htm). Социальная задача писателя — не отражение реальности, а предотвращение антиутопического будущего. «Смысл антиутопии прост: найти в сегодняшней жизни тенденцию, развитие которой может принести обществу беду. Обмануть Клио, опередить историю, не дать свершиться тому, что предназначено, стать на пути рока» (Беляков С. Конец антиутопии //  Частный корреспондент. 2010. 11 августа.URL: http://www.chaskor.ru/article/konets_antiutopii_19055 ).

[21] Русское будущее: сб. ст. / ред.-сост. В.В. Штепа. СПб.: Нестор-История, 2008. 280 с.

[22] Мосионжник Л. Миф о четвертом пути: критическое послесловие редактора издательства // Русское будущее. СПб.: Нестор-История, 2008. С. 248–278.

[23] Голышев В. За двумя еврозайцами: пособие по навигации в межцивилизационном пространстве // Русское будущее. СПб.: Нестор-История, 2008. С. 175.

[24] «Индивид на Севере превыше всего ценит свободу и носит моральный закон в себе. Он действует как автономное существо, руководствуясь собственным пониманием справедливости. Ему наплевать, что думают “все”: духовная суверенность позволяет ему связаться со своим Богом напрямую, минуя посредника в лице всевозможных “традиционных религий”. Напротив, люди Юга внушаемы, опутаны религиозными догматами и условностями, социальными инструкциями и правилами политкорректности  —  что является необходимым противоядием их взаимной ненависти друг к другу. <…> Они способны сохранять человеческий облик только из-под палки, повинуясь насилию кровнородственных кланов или воле государства» (Штепа В. Северный ветер // Русское будущее. СПб.: Нестор-История, 2008. С. 194).

[25] Померанц Г.С. Ступени глобализации // Вестник Европы. 2002. № 6. URL:  http://magazines.russ.ru/vestnik/2002/6/pom1.html. После истребительной Тридцатилетней войны XVII века европейцы пришли к необходимости коллективно противоборствовать гегемонии любого из европейских государств. Каждый претендент на мировое владычество (Людовик XIV, Наполеон, кайзер Вильгельм, Гитлер) встречал дружный отпор участников «концерта». Понадобилось три века, насыщенных кровопролитными войнами, чтобы идея концерта претворилась в практику Соединенных Штатов Европы, «сетевой» конструкции Евросоюза.

[26] В опере П.И. Чайковского в имени главного героя присутствует только одна «н».

[27] Корнев С. Игра в Невозможное: стратегии полноценного существования в «постсовременной» России // Русское будущее. СПб.: Нестор-История, 2008. С. 86–109.

[28] От лат. modus — мера (предмета), правило, предписание, образ, способ. Эти определения моды позволяют представить ее как языческий священный образец, т.е. миф плоти.

[29] Связь между гламуром и языческой религиозностью далеко не случайна. Этимология этого слова имеет явственные коннотации с магией, колдовством, чертовщиной: «Словом “гламур” — а заодно и кое-какими его подтекстами и обертонами — одарили нас англичане. В их языке glamour [‘glæmə], означающее “чары”, “очарование” — прямой потомок слова grammar – грамматика. Слово и возникло в Средние века как вариант к grammar (“грамматика”, “книга”), заимствованного, в свою очередь, из французского grammaire. В шотландском произношении слово обзавелось вариантом glamour , а с ним и новым смыслом: “колдовство”. (Развитие получилось такое: грамматика — сложная книга — книга заклинаний — колдовство, заклинания — чары, очарование. Отсюда же — французское grimoire и русское гримуар — “книга заклинаний”.) В этом значении сэр Вальтер Скотт в начале XIX века и ввёл glamour в литературный английский. В Оксфордском университете и сейчас существует должность professor of glamour — профессор грамматики. В нынешнем английском glamour — слово довольно объёмное: словарь Вебстера определяет его как “ускользающую, загадочно-волнующую и зачастую иллюзорную привлекательность, которая будоражит воображение и разжигает вкус к необычному, неожиданному, красочному или экзотическому…”. Кроме того, glamour — “странно-соблазнительная атмосфера романтического волшебства, околдовывающего, непостижимого, неодолимо-магнетического очарования; личное очарование в сочетании с необыкновенной физической и сексуальной привлекательностью”» (Балла О. За пределами словарей: Гламур и грамматика // Знание сила. 2008. № 6. URL: http://gertman.livejournal.com/46848.html).

[30] «Напомним, что идея демократических преобразований была в конце 80-х — начале 90-х крайне популярной во всем обществе, а не только среди прозападнической интеллигенции. Идеализация Запада, а именно представление о Западе как об обществе не только социально и экономически эффективном, но и морально и эстетически совершенном, постепенно превратилась в символ отрицания «всего советского». Семантическое противостояние советской системы западному капитализму медленно, но верно подменялось причинно-следственной связью: все недостатки социализма нашли свое объяснение в отклонении России от «магистрального пути развития человечества» после прихода к власти большевиков. Запад превратился в образ желанного будущего и приобрел силу нового социального проекта, создавая выход из исторического тупика, в который завел общество социализм» (Хапаева Д.Р. Готическое общество: морфология кошмара. URL: http://www.nlobooks.ru/rus/books/1253/1255/).

[31] Основанные на свидетельствах источников многочисленные аргументы в пользу воздействия дохристианских традиций на культурное разделение между западом и востоком Европы приведены в книге: Эрлих С.Е. Россия колдунов. СПб.: Алетейя, 2006. С. 41–209.

[32] Дюмезиль Ж. Верховные боги индоевропейцев. М.:, Наука, 1986. С. 113.

[33] Мачинский Д.А. Миграция славян в I тыс. н.э. (по письменным источникам с привлечением данных археологии) // Формирование раннефеодальных славянских народностей. М.: Наука, 1981. С. 31–52.

[34] «Когда волохи напали на славян дунайских, то поселились среди них, и стали притеснять их» (Повесть временных лет. СПб.: Наука, 1996. С. 8, 144. URL:  http://www.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=4869).

[35] Григорович В.И. Славянские древности. Варшава, 1882. С. 34.

[36] Тржештик Д., Достал Б. Великая Моравия и зарождение Чешского государства // Раннефеодальные государства и народности (южные и западные славянею VI–VII вв.). М.: Наука, 1991. С. 96.

[37] Русанова И.П., Тимощук Б.А. Языческие святилища древних славян. М., 1993. С. 21. Рис. 2.

[38] Матузова В.И. Английские средневековые источники. IX–XIII вв. (Тексты, переводы, комментарии). М.: Наука, 1979. С. 19, 23, 27.

[39] Шушарин В.П. Этническая история Восточного Прикарпатья в IX–XII вв. // Международные связи России до XVII в. М.: Наука, 1961. С. 170.

[40] Королюк В.Д. «Волошская земля» и формирование восточнороманской (волошской) общности // Социально-экономическая и политическая история Юго-Восточной Европы (до середины XIX в.). Кишинев: Штиинца, 1980. С. 33.

[41] В словаре В.И. Даля зафиксировано тождество ‘Волос’ — ‘власть’ (Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1. М.: Русский язык, 1989. С. 235).  См. также: Иванов В.В., Топоров В.Н. К проблеме достоверности поздних вторичных источников в связи с исследованиями в области мифологии (Данные о Велесе в традициях Северной Руси и вопросы критики письменных текстов) // Труды по знаковым системам. VI. Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 308. Тарту, 1973. С. 51.

[42] Дашкевич Н.П. Болоховская земля и ее значение в русской истории // Труды третьего археологического съезда в России, бывшего в Киеве в августе 1874 года.  Киев, 1878. Т. 2. С. 92.

[43] Предположительный пример влахо-славянского симбиоза вдалеке от Карпатских гор на «исконно» русских землях можно извлечь из литературной классики. В хрестоматийном рассказе И.С. Тургенева «Певцы» (цикл «Записки охотника»)  один из героев дразнит заезжего посетителя кабака, в котором происходит соревнование народных исполнителей: «Полеха! полеха! Га, баде паняй, заворотень!». Тургенев делает следующие примечания к этому набору непонятных слов: «Полехами называются обитатели южного Полесья, длинной лесной полосы, начинающейся на границе Болховского и Жиздринского уездов. Они отличаются многими особенностями в образе жизни, нравах и языке. Заворотнями же их зовут за подозрительный и тугой нрав. Полехи прибавляют почти к каждому слову восклицания: “га!” и “баде!”. “Паняй” вместо погоняй» (Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем в двадцати восьми томах. Т. 4. М.; Л.: Издательство АН СССР, 1963. С. 239, 240). Восклицание `Га, баде` привлекло мое внимание по своей идентичности устойчивому словосочетанию молдавского (румынского) языка. ‘Hai bade’ — это зачин ряда народных песен, который можно перевести «Давай, дядя», либо «Привет, дядя». Причем призывное ‘hai’ произносится с резким выдохом и звучит, как ‘га’. Именование ‘полеха’ — весьма созвучно с волохами. Привязка ‘полех’, непрестанно восклицающих ‘Га, баде’, к Болховскому уезду позволяет привлечь дополнительную цепь ассоциаций. В памятнике XVI в. «Книга большому чертежу» (М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1950. URL:   http://www.krotov.info/acts/17/azaryin/chertezh1.htm) город Болхов неоднократно упоминается как «Волхов». В.А. Жуковский в своих стихах также именовал этот город «Волховом» (Послание к Плещееву. До 21 апреля 1812. URL:  http://zhukovskiy.ouc.ru/poslanie-k-plishcheevy.html).  «Волхов» явственно напоминает о волхвах-волохах. Чередование звуков «б» и «в» (библиотека — вивлиофика, басилевс — василевс) в заимствованных словах русского языка привело к двойному названию  древнего города практически до наших дней. Своим современным именованием город Болхов нынешней Орловской области очевидно связан с прикарпатскими болоховскими князьями. Эта связь устанавливается не только по созвучию. Известно, что жителей Болхова соседи именовали «дулебами». Автор словаря «Язык крестьян Ильинской волости, Болховского уезда, Орловской губернии. Сообщил Александр Иванович Сахаров» (СПб, 1900. Отдельный оттиск из Сборника Отделения русского языка и словесности императорской Академии Наук, том LXVIII. URL:  http://diderix.petergen.com/lub-sahrw.htm) объясняет связь между болховитянами и прикарпатским племенем дулебов следующим образом: «Дулеб, с. м. р. = нелестная кличка жителей г. Болхова, унаследовавших ее из Подольского края. В этом крае в древности было Болховское княжество, в состав которого входила Дулебская земля, давшая Болховитянам кличку Дулебов». Словно в подтверждение этой версии неподалеку от Болхова находится село Дулебино. В словаре А.И. Сахарова также находим слова латинского происхождения родственные современному молдавскому языку: «Вечении, с. собир. = родственники невесты (свадебный ритуал)». Ср. vecin — сосед, соседский (от лат. vicinus); «Кантарь, с. м. р. = безмен». Ср. cîntar — весы (от лат. centenarius). Возможно, лингвисты обнаружат в этом словаре и другие «странные сближения» с молдавским языком. Болхов расположен по свидетельству «Книги большому чертежу» «на реке на Нугри». Нугрь — правый приток Оки. Это наименование очень напоминает молдавское слово negru — черный. В пользу этого предположения свидетельствует наименование села Большая Чернь, расположенного выше по течению той же реки Нугри. Недалеко от Болхова находится целый ряд рек в наименовании которых присутствует нехарактерный для российских гидронимов суффикс -ица: Быстрица, Орлица, Моховица, Сальница. В то же время этот суффикс весьма часто встречается в карпатских гидронимах славянского происхождения. В Румынии,  Словакии, Словении, Украине есть горные реки с наименованием Быстрица/Бистрица. Бухарест расположен на реке Дымбовица. В Молдавии в Днестр справа по течению впадает речка Воловица, протекающая мимо одноименного села. В украинских Карпатах протекает Зеленица. Болхов-Волхов не единственное «волошское» место современной России. В уже упомянутой «Книге большому чертежу» пишется: «А из лесу, из Болховых бояраков, ис под Муравского шляху по леву вытекла речка Вязеница. <…>  А ниже Везеницы, с Нагаискои стороны, пала в Донец речка Разумница, от устья речки Везеницы версты с 4». Сейчас эти речки с «карпатским» суффиксом –ица называются Везелка и Разумная. Обе впадают в Северский Донец. Первая — в городской черте областного российского центра Белгорода. Вторая — немного ниже Белгорода. А рядом с Белгородом расположена железнодорожная станция Болховец. Такое сгущение лингвистических связей Болхова (Болховца) и его окрестностей с Карпатами и волохами настоятельно требует специального исследования.

[44] Автор XI в. упоминает Волоса в процессе низвержения кумиров православным неофитом Василием (христианское имя Владимира Святого): «А сам в Киев вшед, повеле испроврещи и избити кумиры, овыи иссещи, а иныя ижжещи; а Волоса идола, его же именоваху скотья бога, веле в Почайну реку въврещи; Перуна же повеле привязати к коневи, к хвосту и влещи с горы по Боричеву на ручей; а слугы пристави бити идолы жезлием» (Иаков Мних. Житие (испытание) блаженаго Володимера // Макарий (Булгаков). История Русской Церкви. Кн. вторая. С. 530–533. URL: http://www.sedmitza.ru/text/443895.html). От души благодарю Д.А. Мачинского за указание этого источника.

[45] «И  приносили  им  жертвы, называя их богами, и приводили своих сыновей и дочерей, и  приносили  жертвы бесам, и оскверняли землю жертвоприношениями своими. И  осквернилась  кровью земля Русская и холм тот» (Повесть временных лет. СПб.: Наука, 1996. С. 37, 174. URL: http://www.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=4869).

[46] Делегации из Рима не раз приезжали в Киев с предложением крестить Русь на свой манер.

[47] «Бросим жребий на отрока и девицу, на  кого  падет он, того и зарежем в жертву богам» (Повесть временных лет. СПб.: Наука, 1996. С. 38, 175. URL: http://www.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=4869).

[48] «Осознание <…> настоящего и полного смысла мира тесно связано с открытием священного» (Элиаде М. История веры и религиозных идей. Т. 1. От каменного века до элевсинских мистерий. М.: Критерион, 2002. С. 5). Отождествляя веру и смысл, необходимо различать смысл и знание. Знание — это бесконечная цепь силлогизмов, первым звеном которой обязательно является принятый на веру смысл. Можно сказать, что смысл — начало знания. Столь же справедливо, что знание — конец смысла. Стремясь дойти до самой сути, логика уточняет, т.е. сжимает в заключительную точку абсурда, исходное пространство смысла. Абсурд — это исчерпанный знанием смысл. Марк Ткачук проследил закономерности рождения и исчерпания смысла в уже упомянутой работе «Археологии свободы» (Кишинев, 1996). Решая эту задачу, он выбрал неожиданный для исследователей духовной жизни материал — керамику. Типологизируя остатки глиняной посуды гетов и готов в хронологической последовательности, Ткачук открыл, что рожденное из абсурда хаотическое разнообразие смысла культуры, сменяется после «кризиса среднего возраста» упорядочивающим застоем и заканчивается абсурдом смерти. Поскольку человек без смысла не может, точка-пуля абсурда парадоксально приближает рождение нового смысла. Следовательно, знание — сила, устремляющая локомотив истории по маршруту Абсурд-Смысл-Абсурд-Смысл. Еврейские мудрецы считали: понять Бога — значит убить Его. Расширяя талмудическую мысль, можно утверждать, что знание — это киллер смысла и, вместе с тем, акушер абсурда. Соотношение смысла с верой и знанием можно выразить следующей формулой: смысл тождествен вере, знание тавтологично смыслу. Многообразие смыслов беспредельно. Субъектом, т.е. носителем смысла может быть как один человек, так и все люди. Объект, т.е. устремление смысла также может полагаться между единичным и бесконечным. Соотношение субъекта и объекта смысла обратно пропорционально: единицы стремятся к спасению человечества, миллиарды озабочены личным комфортом. Казалось, что общего между мессианскими амбициями и страстью коллекционирования почтовых марок?  Носителей всех смыслов объединяет одно — для каждого из них именно собственный смысл является смыслом жизни. Из личного опыта, из литературы нам известно немало случаев, когда человек, потерявший смысл, избавляется от ума, погружается в алкоголь, прячется в болезни, сводит счеты с жизнью. Человек не может жить в состоянии абсурда. Смысл — условие жизни, абсурд — причина смерти. Это не значит, что всю жизнь надо жить одним смыслом. Но жить без смысла — нельзя. Смысл — это всегда смысл жизни, вера в истинность своих жизненных устремлений.

[49]  «Жертва везде там, где смысл перестает быть отвлеченностью и где идея хочет наконец перейти в действительность» (Лосев А.Ф. Родина (1941 г.). URL: http://www.church-army.orthodoxy.ru/pa_v/losev_rodina.htm). Великого писателя отличает способность в повседневном замечать вечное. И.С. Тургенев поручает своей героине написать в исповедальном письме, что слово без жертвы  ничего не стоит: «Если б он был героем, он бы воспламенил её, он бы научил её жертвовать собою, и легки были бы ей все жертвы! Но героев в наше время нет… Всё же он направляет её куда ему угодно; она предаётся тому, что его занимает, каждое слово его западает ей в душу: она ещё не знает тогда, как ничтожно, и пусто, и ложно может быть слово, как мало стоит оно тому, кто его произносит, и как мало заслуживает веры!» (Тургенев И.С. Переписка // Тургенев И.С. Сочинения. Т. 6. М.;Л: Издательство АН СССР, 163. С. 172).

[50] «Для древнего мира охота, жертва и война были символически взаимозаменяемыми» (Буркерт В. Из книги «Homo Necans. Жертвоприношение в древнегреческом ритуале и мифе» // Жертвоприношение: ритуал в культуре и искусстве от древности до наших дней. М.: Языки славянской культуры, 2000. С. 430).

[51] В отличие от Достоевского, создатели фильма «Даун Хаус» (2001, реж. Роман  Качанов, авторы сценария Роман Качанов, Иван Охлобыстин) – кавер-версии, как сейчас принято выражаться, романа «Идиот», перенесшие действие в 90-е годы XX в., вплотную приближаются к древнему жертвенному первоисточнику культуры. Осовремененный Рогожин в полном соответствии с архаикой не только убивает Настасью Филипповну Барашкову (выбор фамилии свидетельствует, что классик намекает на жертвенного агнца), но и готовит из ее плоти ритуальное блюдо, которым потчует программиста Льва Николаевича Мышкина. Встык с этой омерзительной сценой на экране начинает мерцать компьютерообразная надпись: «Красота спасет мир». Выбор актера на роль новорусского Рогожина (его играет соавтор сценария гламурный актер-священник Иван Охлобыстин, которому согласно второй специальности положено окормлять паству кровью и плотью Христовой) еще более усиливает архетипические черты кощунственной трапезы – пожирания тотема.

[52] Лич Э. Культура и коммуникация. Логика взаимосвязи символов. URL: http://culture.niv.ru/doc/culture/communication/index.htm).

[53] Порывшись в Интернете легко найти примеры того, что практика человеческих жертвоприношений еще не стала достоянием исключительно далекого прошлого. По свидетельствам респектабельного израильского информационного агентства «Mignews» людей приносят в жертву на всех континентах, как в развитых, так и в «недоразвитых» странах: «В Ярославле за закрытыми дверями начался процесс по делу семи малолетних сатанистов-каннибалов. Обвиняемые заманили 29 июля 2008 года трех мальчиков и девочек в леса под городом. Они напоили их алкоголем, убили, нанеся каждой жертве 666 ритуальных ударов ножом. После этого они расчленили тела жертв, сварили и съели их сердца и языки» (Суд над сектой сатанистов-каннибалов в Ярославле. URL: http://mignews.ru/news/society/world/250510_53327_76829.html). «Культовому лидеру в Папуа – Новой Гвинее, известному как “Черный Иисус”, будет предъявлено, по крайней мере, 30 обвинений в убийстве и насилии. Полицейские утверждают, что Стивен Тари убил и съел трех молодых женщин, которых он использовал, как сексуальных рабынь. <…> Два года назад его обвинили в людоедстве и ритуальных убийствах, но он скрылся и до сих пор прятался в джунглях» (Религиозный лидер обвиняется в людоедстве. URL: http://www.mignews.com/news/disasters/world/200307_103047_73505.html). «Восемь человек, предположительно, принадлежащих к секте сатанистов, предстали перед судом в четверг. Им были зачитаны обвинения в совершении трех ритуальных убийств, сообщил один из адвокатов защиты. Две жертвы были убиты еще в 1998 году. <…> Одной из них была 19-летняя девушка, которую забили до смерти предположительно, потому что она персонифицировала Деву Марию.» (В Италии начинается суд над сатанистами. URL: http://www.mignews.com/news/scandals/world/130105_212714_95274.html). «Во вторник, 24 октября, дирижер швейцарского оркестра вновь предстал перед судом. Ему инкриминируют причастность к секте Судного Дня, члены которой совершали ритуальные убийства во Франции, Швейцарии и Канаде. <…> Табачника обвиняют в оказании помощи при умерщвлении членов основанной в Швейцарии секты – “Ордена Храма Солнца”. <…> “Орден Храма Солнца” лишился 68 своих членов во время массовых самоубийств, которые проводили в Швейцарии, Канаде и Франции в период между 1994 и 1995 годами, утверждает прокуратура. <…> В 1995 году на лесной поляне близ Гренобля, у подножия Альп, французская полиция обнаружила обугленные остатки 14 жертв, включая троих детей. Останки лежали в форме звезды, рядом были найдены еще два тела» (Швейцарского дирижера обвиняют в ритуальных убийствах. URL: http://www.mignews.com/news/scandals/world/241006_144951_62600.html). «Бывший лидер боевиков времен гражданской войны, длившейся 14 лет, вплоть до 2003 года, вернулся в Либерию <…>, чтобы “рассказать правдивую историю” либерийской комиссии по выявлению истины и примирению. Он признался в использовании детей в качестве солдат, принесении людей в жертву и ритуальном съедении человеческих органов» (Лидер боевиков признался в убийстве десятков тысяч. URL: http://www.mignews.com/print/200108_61721_52147.html). «В последнее время наблюдается всплеск убийств альбиносов в Танзании. Приходят тревожные сообщения, что подобное же происходит в Бурунди. Охотников за альбиносами интересуют лишь отдельные части тела людей с отсутствием пигментации кожи. Их потом продают колдунам, чтобы привлечь к себе удачу. В Танзании такая “расчлененка” может стоить тысячи долларов.  В картине “Фантан Фанга” (“Власть нищего”), кинематографисты показывают драматическую проблему, стоящую перед альбиносами. <…> “Фантан Фанга” повествует о расследовании убийства альбиноса на фоне беспорядков в Мали. Страна представлена как молодая демократия, где президент только что подал в отставку, что привело к неопределенности, вызвавшей возвращение к древней традиции человеческих жертвоприношений» (Зачем африканцам фаллосы альбиносов? URL: http://www.mignews.com/news/culture/world/020309_31638_24221.html). «Прокуратура Сан-Франциско приняла решение не добиваться смертной казни для жительницы этого города, утопившей в море троих детей. В суде, где проходят предварительные слушания, были представлены новые материалы, на основании которых обвинение запросило для подсудимой пожизненного заключения. О характере и содержании данных документов, пока ничего не говорится. Со своей стороны защита пытается доказать, что 23-летняя Лашуань Харрис страдает параноидальной шизофренией. Полиция женщина заявила, что в октябре 2005 года бог поручил ей совершить жертвоприношение» (Идет судебный процесс “США против детоубийцы”. URL: http://www.mignews.com/news/disasters/world/030606_92247_29367.html). «Некий индиец принес пятилетнего мальчика из провинции Орисса в жертву местной богине Дурге – хранительнице домашнего очага и изгоняющей демонов. <…> Преступник подманил ребенка конфетами, затем выколол ему глаза, обрубил пальцы, после чего умертвил мальчика. Давая показания в полиции, преступник заявил, что Дурга явилась ему во сне и потребовала принести в жертву ребенка, пообещав взамен решение всех проблем» (Индия: 5-летний ребенок принесен в жертву богам. URL: http://www.mignews.com/news/disasters/world/100205_102524_53414.html). «В южно-индийской провинции Кудаллор полиция обвиняет трех местных жителей в принесении в жертву древнему божеству 7-летнего ребенка. Как следует из заявления полиции, житель деревни Куппам Раджаваль и его жена Вазанти, отчаявшиеся женить своих шестерых сыновей, обратились к местному шаману Катхиресану с просьбой о помощи. Шаман предположил, что проблема связанна со злым духом, и решить ее можно с помощью человеческого жертвоприношения. Жители деревни обнаружив тело погибшего 7-летнего мальчика, со следами насильственной смерти, на территории местного храма, подали жалобу в полицию» (Сына соседа принесли в жертву. URL: http://www.mignews.com/news/disasters/world/260606_155600_50706.html). «В провинции Индии Уттар-Прадеш произошло необычайное по дикости преступление. 26-летний отец семейства Лал Бахадур, мечтающий о появлении наследника, принес в жертву богам одну из собственных дочерей. Он перерезал горло 2-летней крошке. Тело девочки было обнаружено на окраине деревни, окруженное цветами, благовониями и другими предметами, используемыми при осуществлении мистических ритуалов. Полиция задержала убийцу, который пытался спрятаться в джунглях после жертвоприношения. На допросе он пояснил, что действовал по совету местного колдуна» (Индус зарезал дочь ради будущего сына. URL: http://www.mignews.com/mobile/article.html?id=220509_72136_01449) .

[54] Российские звезды просят Собянина запретить забой животных на Курбан-байрам в общественных местах. 2010. 19 ноября. URL: http://newsru.com/religy/19nov2010/star.html.

[55] «Сотни тысяч лет, прожитые в своего рода мистическом симбиозе с животным миром, оставили неизгладимые следы. Более того, оргиастический экстаз способен реактуизировать религиозное поведение древнейших палеогоминид — поедание жертвы в сыром виде; это происходило в Греции среди поклонявшихся Дионису, или, уже в XX веке, у марроканских айссава» (Элиаде М. История веры и религиозных идей. Т. 1. От каменного века до элевсинских мистерий. М.: Критерион, 2002. С. 39). 

[56] Лицемерно постулируемая ритуалом «добровольность» объекта жертвоприношения сродни увещаниям казаков из «Капитанской дочки», которые тащили Гринева к виселице: «”Не бось, не бось”, — повторяли мне губители, может быть и вправду желая меня ободрить» (Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в десяти томах. Т. 6. Л.: Наука, 1978. С. 308). 

[57] Клейн Л.С. Трудно быть Клейном: автобиография в монологах и диалогах. СПб.: Нестор-История, 2010. С. 389–398.

[58] Ср.: «Анонимность кровавой жертвы в условиях прихоти машинной логики искушает держать фокус резкости суждений на том уровне накала страстей, на котором потомственные дарвинисты ведут беседы о естественном отборе. Полное отсутствие ее в культурных формах и повсеместное упоминание о ней всуе: жертвы катастрофы, террористического акта, СПИДа, бесхозяйственности — ряд при желании может продолжить каждый, — опираются на беспечное неведение и тем самым готовность везде и всегда “учинить” ее, не ведая о том» (Савчук В.В. Жертва. URL: http://anthropology.ru/ru/texts/savchuk/offer.html).

[59] Ср.: «Убийство на экране человека, ставшего близким, — типичная отсылка к архетипической ситуации переживания единства с жертвой, переживание символической смерти и одновременно, осуществление выброса ничем не сдерживаемой негативной эмоции. <…> Подпитка, получаемая устройством жизни от кинематографических ужасов, хотя и важна сама по себе (она — хроника снов современного человека), но все же красок ее явно недостаточно для действенности преображения происходящего. Они, как легкое психотерапевтическое средство, на время отводящее через предохранительный клапан накопление абсурдности предчувствия пути, по которому устремилось человечество и на котором оно эксплуатировало техники гармонизации и выживания человека, доставшиеся по закону наследования, но которые затем, уйдя в основание, скрылись в толще социального устройства» (Савчук В.В. Жертва. URL: http://anthropology.ru/ru/texts/savchuk/offer.html).

[60] Максим Горький засвидетельствовал «коллективные забавы муками человека», принятые среди русских крестьян в годы Гражданской войны: «В русской жестокости чувствуется дьявольская изощренность, в ней есть нечто тонкое, изысканное. Это свойство едва ли можно объяснить словами «психоз», «садизм», словами, которые, в сущности, и вообще ничего не объясняют. <…> Если б факты жестокости являлись выражением извращенной психологии единиц — о них можно было не говорить, в этом случае они материал психиатра, а не бытописателя. Но я имею в виду только коллективные забавы муками человека. В Сибири крестьяне, выкопав ямы, опускали туда — вниз головой — пленных красноармейцев, оставляя ноги их — до колен — на поверхности земли; потом они постепенно засыпали яму землею, следя по судорогам ног, кто из мучимых окажется выносливее, живучее, кто задохнется позднее других. Забайкальские казаки учили молодежь свою на пленных. В Тамбовской губернии коммунистов пригвождали железнодорожными костылями в левую руку и в левую ногу к деревьям на высоте метра над землею и наблюдали, как эти — нарочито неправильно распятые люди — мучаются. Вскрыв пленному живот, вынимали тонкую кишку и, прибив ее гвоздем к дереву или столбу телеграфа, гоняли человека ударами вокруг дерева, глядя, как из раны выматывается кишка. Раздев пленного офицера донага, сдирали с плеч его куски кожи, в форме погон, а на место звездочек вбивали гвозди; сдирали кожу по линиям портупей и лампасов — эта операция называлась «одеть по форме». Она, несомненно, требовала немало времени и большого искусства. Творилось еще много подобных гадостей, отвращение не позволяет увеличивать количество описаний этих кровавых забав» (Горький А.М. О русском крестьянстве (1922). URL: http://www.rulife.ru/mode/article/68).

[61] Над этой проблемой напряженно думал гениальный Герцен: «Казалось бы, что могло зародиться, вырасти, окрепнуть путного на этих грядах между Аракчеевыми и Маниловыми? Что воспитаться этими матерями, брившими лбы, резавшими косы, колотившими прислугу, этими отцами, подобострастными перед всеми высшими, дикими тиранами со всем низшим? А именно между ними развились люди 14 декабря, фаланга героев, вскормленная, как Ромул и Рем, молоком дикого зверя… Оно им пошло впрок! Это какие-то богатыри, кованные из чистой стали с головы до ног, воины-сподвижники, вышедшие сознательно на явную гибель, чтоб разбудить к новой жизни молодое поколение и очистить детей, рожденных в среде палачества и раболепия. Но кто же их то душу выжег огнем очищения, что за непочатая сила отреклась в них-то самих от своей грязи, от наносного гноя и сделала их мучениками будущего?..  Она была в них — для меня этого довольно теперь» (Герцен А.И. Концы и начала // Герцен А.И. Собрание сочинений в тридцати томах. Т. 16. М.: Издательство АН СССР, 1959. С. 171). Но и ему Русь не дала ответа.

[62] В числе сторонников таких взглядов находится и Вадим Штепа. Он повторяет широко известную мысль Ф. Энгельса о христианской церкви, как «наиболее общей санкции существующего феодального строя», внушавшей верующим, что власть земного монарха подобна культу единого Царя Небесного: «Закат прежней Античности начался со сворачивания многополисной сети и возникновения унитарной империи. В Элладе этот процесс запустил Александр Македонский, но до логического завершения он дошел в Риме. А всякий режим унитарного централизма требует и соответствующих религиозных трансформаций. Началось все с “обожествления” императоров — и закончилось официальным принятием однобогого ближневосточного культа, убившего всех обитателей Олимпа и собственно античную культуру» (Штепа В. Постхристианство и протоантичность. URL:  

http://www.russ.ru/pole/Posthristianstvo-i-protoantichnost).

[63] Буркерт В. Из книги «Homo Necans. Жертвоприношение в древнегреческом ритуале и мифе» // Жертвоприношение: ритуал в культуре и искусстве от древности до наших дней. М.: Языки славянской культуры, 2000. С. 409.

[64] Эмпедокл. Очищения. Фрагменты из поэмы. URL: http://anthropology.rchgi.spb.ru/dosokrat/dosokrat_s4.htm

[65] Потомственный каннибал Зевс решил учиться на ошибках своего папы Кроноса. Поэтому, по совету бабушки Геи и дедушки Урана, он превентивно сожрал потенциальную мать собственного будущего ниспровергателя — свою первую супругу Метиду.

[66] См. о результатах раскопок памятников минойского времени: «Недавние сенсационные открытия, сделанные на Крите греческими и английскими археологами, показали, что минойцам, <…> были отнюдь не чужды такие чудовищные обычаи, как кровавые человеческие жертвоприношения и, может быть, даже ритуальный каннибализм. Следы человеческого жертвоприношения были обнаружены супругами Сакелларикис среди развалин минойского святилища в Арханесе, неподалеку от Кносса в 1979 г. Спустя год археологи из Британской археологической школы под руководством П. Уоррена уже в самом Кноссе в одном из домов вблизи от так называемого Малого дворца нашли большое скопление детских костей, многие из которых сохранили на себе ясно различимые следы надрезов, сделанных ножом. Очевидно, тела убитых здесь детей были расчленены на части, а мясо отделено от костей и скорее всего съедено участниками некой ритуальной трапезы» (Андреев Ю.В. Между Евразией и Европой (К вопросу об исторической специфике минойской цивилизации) // Вестник древней истории. 1995. № 2. С. 94–112) .

[67] Порфирий. О воздержании от мясной пищи. 2.27.

[68] В «Илиаде» этот вид жертвоприношения упоминается 24 раза.

[69] Существуют две тенденции соотносительного восприятия двух великомучеников человечества. Одни находят различия: «Будем верить, что те, кто не погибнет в хаосе и буре, — окрепнут и воспитают в себе непоколебимую силу сопротивления древним, зверским началам жизни. Сегодня — день Рождения Христа, одного из двух величайших символов, созданных стремлением человека к справедливости и красоте. Христос — бессмертная идея милосердия и человечности, и Прометей — враг богов, первый бунтовщик против Судьбы, — человечество не создало ничего величественнее этих двух воплощений желаний своих. Настанет день, когда в душах людей символ гордости и милосердия, кротости и безумной отваги в достижении цели — оба символа скипятся во одно великое чувство и все люди сознают свою значительность, красоту своих стремлений и единокровную связь всех со всеми» (Горький М. Несвоевременные мысли.  URL: http://maximgorkiy.narod.ru/N_MYSLI/02.htm); «Сакральный аллегоризм противоположен античному мифологическому реализму и выдвигает мученика взамен героя. Это хорошо видно при сопоставлении образа Прометея и образа Христа. В средневековой литургической драме “Девы мудрые и девы неразумные” (XI век) так говорится о Христе: “Он был распят, чтобы вернуть нас царствию небесному и избавить нас от власти рода человеческого. Грядет жених, который смертью смыл и искупил наши злодеяния и претерпел крестные страдания”. У Христа, изображенного в этой драме, цели небесные. Прометей земной бог, и цели его — земные. Страдания Прометея — расплата за подвиг: передачу людям огня и знаний По-разному воспринимаются трагедия Прометея и страдания Христа. В первом случае сочувствие герою сочетается с восхищением его несгибаемостью. <…> Восприятие страданий Христа окружающими его персонажами полно скорби и ужаса перед колоссальностью искупительных мук, сознательно принятых им. <…> Гибнущий персонаж в искусстве сакрального аллегоризма — мученик, а не герой. <…> Одухотворенный человечностью героизм и омытое скорбными слезами мученичество — разные основания античного и средневекового искусства» (Борев Ю.Б. Эстетика: Учебник. М,: Высш. шк., 2002. 511 с. URL: http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Culture/Borev/_18.php). Другие авторы отмечают черты подобия титана и Сына Божьего: «Прометей догреческой и греческой мифологии является прообразом Христа для язычников. <…> Да, этот прообраз несовершенный: Прометей — гордый титан, а Христос смиренен. Но иной прообраз, по всей видимости, и не могла вместить языческая мысль. Прообраз апеллирует не столько к рассудку, сколько к сострадательному сердцу человека. Сердце человека будет сопереживать страдающему богу, который принес человечеству огонь. Этот огонь — прообраз Евангельского света истины, света, который освещает путь в Царство Божие» (Скосарь В.Ю. Прометей и Христос. URL: http://zhurnal.lib.ru/s/skosarx_wjacheslaw_jurxewich/prometejihristos.shtml); «Миф о Прометее уже есть предтеча новозаветных событий, а сам Прометей как жертвующий собой ради людей является греческим прообразом Христа. Не нужно забывать, что христианство было плодом скрещения иудаизма и эллинизма» (Фролов И.А. Откровение Мандельштама.URL: http://artofwar.ru/f/frolow_i_a/text_0101.shtml); «Неудивительно, что образ Иисуса Христа, возвестившего любовь Бога к людям, имеет ярко выраженные параллели с образом греческого Прометея: оба сострадают человечеству, оба хотят из любви к людям сделать им добро, помочь им в их бедах, оба заранее знают, что за это подвергнутся тяжкой участи. Оба страдают невинно. “Без вины страдаю — глядите!” — восклицает Прометей Эсхила. Таким образом, на первый план в мифе выступает не столько восстание против богов само по себе, сколько то, что Прометей желает людям дать благо и соглашается пострадать ради этого. Страдание во имя людей — вот главный смысл этого мифа» (Преображенская Е. Легенда о Прометее. URL: http://nauka-i-religia.narod.ru/pozicia/promet.html).

[70] Вальтер Буркерт пишет, что практика христианства, выражавшаяся в последовательном отказе от жертвоприношения, «продолжала традиции греческой философии» (Буркерт В. Из книги «Homo Necans. Жертвоприношение в древнегреческом ритуале и мифе» // Жертвоприношение: ритуал в культуре и искусстве от древности до наших дней. М.: Языки славянской культуры, 2000. С. 409). Жан-Люк Нанси считает, что самопожертвования Сократа и Христа образуют архетип субъектного «западного стиля» жертвоприношения, принципиально отличного от объектного отношения к жертве во всех остальных культурах (Nancy J.-L. The Unsacrificeable // Yale French Studies. № 79.

Literature and the Ethical Question. 1991. P. 21-22).

[71] Эта идея раскрывается с большой убедительностью в пока неопубликованных записях выдающегося античника Ю.В. Андреева: «Как религия удивительно пластичная, быстро адаптирующаяся в постоянно меняющихся исторических условиях, христианство и само не могло оставаться абсолютно неизменным на протяжении веков и в сущности эволюционировало параллельно и в унисон с эволюцией всей европейской цивилизации. Эта трансформация христианства нашла свое выражение не столько в изменениях догматики и обрядности, хотя эти изменения имели место в период реформации и после него, сколько в перемене отношения верующих к самому Христу. <…> Христос ранних христиан и в дальнейшем всех христианских народов эпохи средневековья это — не столько “добрый пастырь”, пекущийся о своих овцах, и даже не столько спаситель, пожертвовавший собой, дабы искупить грехи человечества (идеи такого рода, хотя они достаточно часто встречаются и в апостольских посланиях, и в сочинениях отцов церкви, видимо, все же в сознании подавляющего большинства верующих не были особенно глубоко укоренены, занимая в нем скорее некое маргинальное, может быть, не столь уж важное положение), сколько “грозный судия” всех неправедных, нечестивцев и т. п. и, стало быть, мститель за обиды, нанесенные и лично ему и многим другим, пострадавшим так же, как и он, от всевозможных мучителей и гонителей. Следует полагать, что этот образ был намного ближе и понятней сердцу германского или какого-нибудь другого варвара или изрядно уже варваризированного римлянина или грека, чем странная фигура проповедника ненасилия, призывающего “возлюбить врагов своих” и “прощать должников своих”. Главной книгой средневекового христианства, его манифестом было, вне всякого сомнения, “Откровение Иоанна”, отнюдь не апостольские послания с их нудными талмудическими прописями и даже не Евангелия. Об этом красноречиво свидетельствуют сцены страшного суда на порталах готических соборов. <…> По мере прогресса цивилизации и гуманизации европейского общества образ гневливого и мстительного бога, однако, все более тускнел, отходил на задний план, вытеснялся образом совсем иного плана — кротким и скорбным ликом великого утешителя, исполненного любви и сострадания к несчастному человечеству (Андреев Ю.В. Еще о христианстве [Отрывки] // Андреев Ю.В. В ожидании «греческого чуда». Из записных книжек.  СПб.: Нестор-История (в печати)).

[72] Ср.: «Тон среди христиан задавали не “хиппи”, а “скинхеды”, “гопники”, воинствующие “антифа” и прочие всевозможные “ракаи”. Учитывая сложную социальную ситуацию в Средиземноморье II–IV вв., можно предположить, что наряду с миролюбивыми бабушками, среди первохристиан было немало воинствующих идолоборцев, “ваххабитов”, нацеленных на рукотворное уничтожение “порочного ветхого мира”. Эти люди смотрели на античное наследие, как Хамас на государство Израиль. Естественная эволюция деградирующего Средиземноморья неизбежно должна была привести к победе радикалов и превращению протохристианства в воинствующий “талибан”, с показательным сожжением библиотек, охотой на интеллигентов и расстрелом из камнеметов афинского Парфенона. В некоторых регионах Империи эта агрессивная трансформация уже шла полным ходом. Вспомним расправу толпы “хунвейбинов” над женщиной-профессором Ипатией в христианском (а на деле — уже “ваххабитском”) Египте. От тотальной победы “большевиков” мир спасла только эллинистическая трансформация христианства и массированное внедрение античной интеллигенции в христианский клир на протяжении всего IV века» (Корнев С. Последняя победа императора Юлиана. URL:  http://www.inache.net/alter/281).

[73] Барабанов Н.Д. Благочестивые заклания. Традиции публичных жертвоприношений в византийском приходском православии // Византийский временник. 2004. № 63(88) C. 89–113. URL:  http://www.krotov.info/history/08/2/barabanov.htm).

[74] В «научном атеизме» большевиков никто не сомневается. А вот антихристианство германских нацистов ставится некоторыми  нашими современниками под сомнение из-за присутствия тевтонских крестов и надписи «Gott mit uns» на поверхностях различных видов вооружения и экипировки вермахта. Эти якобы христианские символы свидетельствуют о тактической осторожности вождей нацистов, которые постепенно перевоспитывали отсталые массы, язычески переосмысливая т.н. «позитивное христианство». «Позитивное христианство», согласно нацистской антиутопии, отождествлялось с национал-социализмом. А в персоне Гитлера, великого магистра оккультного общества Туле, являлось новое откровение. Профессор истории Римского университета  Адриано Роккучи приводит слова нацистского министра по церковным вопросам Ханса Келлера (1937): «Партия опирается на основу позитивного христианства, то есть национал-социализма. Последний исходит из воли Божией, явленной в немецкой крови. Говорить, что христианство состоит в вере во Христа, Сына Божия, смешно. Настоящее христианство представлено партией и немецким народом, призванным Фюрером исполнить истинное и конкретное христианство. В Фюрере воплощено новое откровение». Другой высокопоставленный нацист — Мартин Борман, в секретном циркуляре (1942) писал еще более откровенно: «Национал-социалистические и христианские понятия несовместимы. Христианские церкви построены на людском невежестве и стремятся сохранить это невежество в как можно более широких кругах, потому что только таким образом они могут сохранить свою власть. Национал-социализм, напротив, имеет научную основу  (привет научному коммунизму — С.Э.). <…> Все структуры, которые каким-либо образом имеют влияние на народ и которые могли бы нанести вред или ослабить влияние, которое должно оказываться исключительно Фюрером с помощью национал-социалистической партии, должны быть уничтожены» (Роккучи А. Нацизм и христиане: проект уничтожения христианства и свидетельства верующих //VI Международные Кирилло-Мефодиевские чтения. 2000 г. URL: http://sobor.by/6km4tenia_rokku4i.htm).

[75] URL: www.inache.net

[76] Эрлих С.Е. Россия колдунов. СПб.: Алетейя, 2006. С. 72–94. Эрлих С. Е. Россия как Европа (взгляд из Молдавии), конференция «La Russie et l’Europe: autres et semblables», Université Paris Sorbonne – Paris IV, 10-12 mai 2007 [en ligne], Lyon, ENS LSH, mis en ligne le 26 novembre 2008. URL: http://institut-est-ouest.ens-lsh.fr/spip.php?article118.

 Автор: Сергей Ефроимович Эрлих, кандидат исторических наук, директор издательства “Нестор-История”(СПб), автор книг “Россия колдунов” (СПб.: Алетейя, 2006), “История мифа (Декабристская легенда Герцена)”(СПб.: Алетейя, 2006), “Метафора мятежа: декабристы в политической риторике путинской России”(СПб.: Нестор-История, 2009)